По договору предусматривалось, что учредители театра, К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко, «уполномочиваются вести как художественную, так и хозяйственную часть предприятия». В то же самое время «прочие товарищи, если того сами не пожелают, не несут никаких обязанностей и никакой личной ответственности, в имущественном же отношении отвечают только своими денежными вкладами».[333] Большинство пайщиков так и поступили — чего нельзя сказать о С. Т. Морозове. Купец мог бы с чистой совестью проявить равнодушие к делам профинансированного им театра: ходить с семейством на премьеры, занимая лучшие места, и «перед всей Москвой щеголять своим меценатством». Однако подобное поведение Савве Тимофеевичу было чуждо. В одном из писем за 1910 год К. С. Станиславский отмечал: «Судьба послала нам на помощь замечательного человека, бескорыстного друга искусства, Савву Тимофеевича Морозова. Он не только поддержал дело материально, но он встал в ряды его деятелей, не боясь самой трудной, неблагодарной и черной работы».[334]

Справедливости ради следует сказать, что в работу Художественного театра Савва Тимофеевич включился не сразу. Не потому, что ждал, какой будет реакция московской публики на новый театр, вовсе нет. Как уже говорилось, важнейшим критерием того, стоит ли ему вмешиваться в то или иное дело, являлись не красивые обещания, а умение реализовать их на практике. Иначе говоря, в любом деле купец выше всего ценил конкретный, зримый результат деятельности. Верный своей привычке выжидать, Савва Тимофеевич с любопытством следил, сумеют ли основатели МХТ воплотить в жизнь свои мечтания.

Первая половина 1898 года для К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко была временем волнительным и невероятно хлопотным. Успех всего дела зависел от того, сумеют ли они на имеющиеся средства за полгода создать такие условия, которые обеспечат их детищу длительное существование.

Прежде всего, юному Художественному театру следовало найти помещение. В. И. Немирович-Данченко вспоминал: «Помнится, как мы осматривали свободные театральные здания и остановились на небольшом, не особенно красивом, состоящем, в сущности, при летнем саде».[335] Это было здание театра «Эрмитаж» в Каретном Ряду. Здесь театр будет существовать четыре сезона — с 1898 года по первую половину 1902 года. Репертуар был намечен заранее. Так, Владимир Иванович еще в апреле 1898 года писал А. П. Чехову: «Намечено к постановке «Царь Федор Иоаннович», «Шейлок», «Юлий Цезарь», «Ганнеле», несколько пьес Островского[336] и лучшая часть репертуара Общества искусства и литературы. Из современных русских авторов я решил особенно культивировать только талантливейших и недостаточно еще понятых». В число последних Немирович-Данченко включал и самого Чехова.

Театр было решено открыть трагедией А. К. Толстого «Царь Федор Иоаннович». Ее постановка сама по себе являлась делом непростым. Дело в том, что при выборе и постановке пьес театры были вынуждены считаться со всевозможными цензурными ограничениями. Нельзя было осуждать поведение царствующей особы, выносить на подмостки иконы и т. д. Многие произведения страдали от купюр цензуры — в некоторых случаях они урезались столь сильно, что сюжет произведения полностью утрачивался. Некоторые пьесы и вовсе находились под цензурным запретом. В их числе была и трагедия «Царь Федор Иоаннович». Написанная в 1868 году пьеса на протяжении тридцати лет пролежала под сукном, так как русский царь в ней был представлен человеком слабым, немощным и едва ли не скудоумным. Министр внутренних дел А. Е. Тимашев наложил на нее следующую резолюцию: «Нахожу произведение графа Толстого «Федор Иоаннович» в настоящее время, в настоящем виде не совершенным для сцены. Личность царя изображена так, что некоторые места пьесы неминуемо породят в публике самый неприличный хохот».

По воспоминаниям Немировича-Данченко, снять цензуру с этого произведения стоило немалых усилий. «Помнятся хлопоты по освобождению из цензуры трагедии Ал. Толстого «Царь Федор Иоаннович». К счастью, об этом же хлопотал для своего театра в Петербурге Суворин. Удалось только благодаря его влияниям».[337] Таким образом, влиятельный журналист, театральный критик и драматург А. С. Суворин сильно облегчил судьбу деятелей Художественного театра. Единственная купюра, на которой настоял Синод, — чтобы на сцене не выводили патриарха, по сюжету пьесы проповедующего мир.[338] Лишь после того, как пьеса была разрешена, можно было приступать к главному: к репетициям.

Первые репетиции труппы Московского Художественного театра начались летом 1898 года. Они проходили «под Москвой в Пушкине, на даче Архипова, в… колыбели Московского художественного театра. Там работали днем и ночью, а так как средств было мало, актеры всё делали сами, прибирали дачу, ставили самовары, несли кроме художественной всю черную работу».[339] Впрочем, такая жизнь лишь прибавляла азарта и желания во что бы то ни стало добиться задуманного. И, что еще важнее, она спаивала труппу Московского Художественного театра в единое целое. Как уже говорилось, основную часть труппы МХТ составили две различные группы актеров — наиболее талантливые «любители» К. С. Станиславского и лучшие выпускники училища при Филармоническом обществе.[340] Другая часть труппы — 21 человек — состояла из людей, имеющих специальное театральное образование.[341]

«Ядро труппы было пополнено провинциальными артистами, из которых одни представляли из себя сложившиеся артистические величины, а другие едва начинали карьеру и находились в периоде брожения… Любители располагали некоторым практическим опытом при отсутствии систематических знаний; ученики, наоборот, систематически изучив теорию, страдали практической неопытностью. Провинциальные артисты, поработавшие не один год на сцене, принесли с собой приемы спешной работы, не соответствовавшие нашим задачам, а молодые артисты — привычки ложно направленных первых шагов». Всем этим разным величинам предстояло ужиться друг с другом на одной сцене.