Я же хотел выяснить, существует ли иное решение: вместо того чтобы снижать требования к содержательности фактов, относя их к частной сфере, почему бы, напротив, не расширить список этих требований? Решение, найденное в XVII веке – одновременное изобретение неоспоримых matters of fact и бесконечной дискуссии, – не давало в конечном счете достаточных гарантий создания общественного порядка, космоса. Мы теряли две наиболее важные функции: способность рассуждать об общем мире и приходить к согласию, закрывая дискуссию, т. е. одновременно власть принятия в расчет• и власть упорядочения•. Хотя ни один понтифик не мог больше заявить: «Scientia locuta est, causa judica est» [30], потеря авторитета стократно компенсируется возможностью совместного исследования того, что является подлинным фактом и кто является легитимным членом коллектива. Если мы должны меньше рассчитывать на Науку•, мы можем ожидать гораздо большего от наук•; нам нужно меньше неоспоримых фактов и больше исследований; меньше первичных качеств• и больше коллективного экспериментирования• как с существенным, так и со второстепенным. И в этом случае я всего лишь прошу о небольшом одолжении: распространить действие демократических принципов на нелюдéй. Но разве не это в конечном счете настойчиво пытались запретить ученые? Иметь абсолютную гарантию того, что факты не состоят из человеческих аффектов? Они считали, что быстро добились своей цели за счет сокращения с помощью matters of fact, с самого начала находившихся вне любых общественных дискуссий. Разве нельзя получить, пускай более сложным и опасным путем, более надежные гарантии, если люди будут не единственными, кто работает над созданием Республики•, их общей вещью.

Я не утверждаю, что, как только мы переведем политику на язык экологии, она станет проще. Наоборот, она станет еще сложнее, требовательнее, формальнее или даже придирчивее, и да, она станет дотошнее. Не было случая, чтобы установление правового государства облегчало жизнь тех, кто привык к простоте государства полицейского. Представление о «правовом природном государстве», какой-либо due process, необходимый для открытия общего мира, никак не упростит жизнь тех, кто хотел обречь на иррациональное небытие все пропозиции, чей внешний вид им не нравился. Им нужно будет аргументировать и привести все в порядок, не пропуская ни один из этапов, описанных нами в предыдущих главах. Однако, как мы могли убедиться, избавляясь от природы, общественная жизнь избавляется от основной причины своего ступора. Освобожденная от трансценденций, сколь благотворных, столь и бесполезных, политика вздохнет полной грудью. Она больше не живет под этим дамокловым мечом: угрозой спасения извне. Придется договариваться.

Является ли разработанная мной гипотеза нормативной или дескриптивной? Я сделал вид, что новая Конституция описывала уже свершившиеся факты и достаточно всего нескольких удачных формулировок, чтобы они бросились в глаза наиболее подготовленным читателям. Это была единственная возможность не вступать в противоречие со здравым смыслом. Разница между дескриптивным и нормативным заключается в том, что и то и другое зависит от разделения на факты и ценности: я не мог воспользоваться им, не впадая в противоречие. В «обычном описании» содержится строжайшая форма нормативности: то, что есть, определяет общий мир, поэтому все, что должно быть, или же все остальное сведено к зыбкому существованию вторичных качеств. Нет ничего антропоцентричнее инанимизма• природы. Для того чтобы противопоставить нечто норме, заключенной в matters of fact, нужно быть еще более нормативными. Что касается остального, то нет ничего менее утопичного, чем аргумент, направленный исключительно против этой утопии, этой модернистской эсхатологии, которая вечно ждет спасения от объективности, пришедшей извне. Политическая экология предлагает вернуться к топосу и ойкосу. Мы возвращаемся домой, чтобы разделить общее жилище, нисколько не претендуя на то, что сильно отличаемся от других. В любом случае работники интеллектуального труда пришли намного позднее первых поселенцев, немного раньше, чем сова Минервы, и могут всего лишь помочь другим интеллектуалам – своим читателям – признать то, что благодаря демосу уже давно стало положением дел.

Нам возразят, что речь наверняка идет об утопии, так как соотношение сил обязательно будет угрожать правовому государству и навяжет вместо описанной нами деликатной процедуры немногословную силу установленного порядка. Я действительно не пользовался возможностями критического дискурса. Я разоблачил всего лишь одну власть: власть природы•. Для этого у меня был железный повод: общество• выполняет в критическом дискурсе ту же функцию, что природа в дискурсе тех, кто занимается натурализацией. Societas sive natura [31]. Утверждать, что под прикрытием легитимных отношений существуют невидимые для акторов силы, которые могут обнаружить только специалисты в области социальных наук, означает использовать в случае с Пещерой тот же механизм, что и в случае с метафизикой природы•: существуют первичные качества – общество и соотношение сил, – которые в основном занимаются обустройством вселенной, и качества вторичные, вызывающие сильные чувства, но от этого не менее ложные и создающие завесу для этих невидимых сил, обнаруживая которые мы немедленно падаем духом. Если мы должны отказаться от естественных наук, так как они прибегают к этой дихотомии, то надо еще решительнее отказаться от наук социальных, когда они пытаются использовать ее для анализа коллектива, понимаемого как общество•. Если мы должны вместе с естественными науками последовательно выстраивать общий мир, то оставим общество, чтобы объяснить поведение акторов. По той же самой причине, что и к природе, к обществу можно прийти в самом конце коллективного эксперимента, а не отталкиваться от него в самом начале, как от чего-то уже сформированного. Критический дискурс участвует в расширении сферы действия соотношения сил, но не описывает их и тем более не разоблачает. Он хорош только для того, чтобы попытаться взять власть, хотя ему никогда не удается это сделать, потому что он ошибается даже в том, что касается силы.

Социальные науки: экономика, социология, антропология, история, география – могут играть куда более полезную роль, чем просто определять – вместо акторов, и чаще всего вопреки им – силы, которые ими тайно манипулируют. Акторы не понимают, что они делают, но социологи понимают это еще меньше. То, что манипулирует акторами, неизвестно никому, включая исследователей в области социальных наук. Именно по этой причине существует Республика, общий мир, который только предстоит построить: нам неизвестны коллективные последствия наших действий. Мы запутались в рискованных отношениях, все обстоятельства которых должны быть предметом постоянной ре-презентации. Меньше всего нам нужно, чтобы кто-то строил за нас наш будущий общий мир. Но чтобы исследовать то, что нас связывает, мы можем рассчитывать на гуманитарные науки, предлагающие акторам многочисленные и подверженные регулярному пересмотру варианты, которые позволят нам понять коллективный опыт, в который мы все вовлечены. Все эти «-логии», «-графии», «-номии» становятся совершенно необходимыми, если они постоянно предлагают коллективу новые варианты того, что может быть, сохраняя при этом следы сингулярностей. При помощи социальных наук коллектив наконец может себя переосмыслить. Если вполне заурядные умы могут стать строгими и педантичными учеными благодаря оборудованию, находящемуся в их лабораториях, то можно только догадываться, кем могут стать обычные граждане, если для осмысления коллектива они будет оснащены инструментарием социальных наук. Политическая экология будет золотым веком социальных наук, освобожденных от модернизма.