Хотел он ещё прибавить, что, мол, Горшеня в такой ситуации именно так бы поступил, — да не прибавил, потому что понял вдруг, что этот поступок он сейчас совершил безо всякой на Горшеню оглядки, исключительно из собственного нутряного желания, а уж потом только вспомнил про своего товарища.

Надя нахмурилась, белы ноздри свои раскрылила.

— Тоже мне — человека нашли! — говорит. — Сегодня вы его спасёте, а завтра он вас заново казнит.

— Но разве ж есть такое право, — сетует Иван, — знать, что человеку опасность угрожает, и не предупредить его, не оберечь? Я свой душевный долг исполняю, а что он там назавтра решит — это уже его дело и его долг.

— Хорошо, — кивает девушка без всякого убеждения, — ваша воля, Иван Кощеевич. Посмотрим, кто из вас двоих кому должен останется.

Выпустил Горшеня волшебный клубок из рук — стукнулся тот о каменный пол, отскочил к стене и попрыгал по камере да и задел за край пыточного ложа. Каменная плита от его прикосновения зашевелилась, как оживший памятник, заскрипела гулко и стала медленно отъезжать от стены. Горшеня так и присел — клубочек-то, похоже, нащупал некий замаскированный рычаг, и сейчас откроется потайной ход! И никаких тебе сверхъестественных чудес, обыкновенная подземная механика, пытливая инженерная мысль на службе у пыточной инквизиции! Ай да клубок!

Отъехала каменная глыба, обнажила прямоугольную дырку в полу, а внутри той дырки — все удобства имеются: ступеньки, перильца, дежурное освещение. Горшеня уже совсем было собрался вниз спускаться, уже и клубок за пазуху сунул и сидор на плечи нацепил, да вдруг что-то его будто окликнуло. Вернулся он к столу и уставился на диковинный прибор. Тот как мигал, так и мигает лампочкой, гудит вполсилы. Только теперь Горшеня сбоку у него рубильник увидел; щёлкнул им — прибор и выключился.

— Экий же я дурень, — охает Горшеня, — на такой мякине провести себя дал!

Плюнул в пространство, а трофей всё ж таки прихватил — потом, думает, разберусь с этой штуковиной: действительно ли прибор или видимость одна?

Сполз Горшеня по ступенькам вниз, а там — очередная дверь. На ней две таблички с надписями прибиты одна под другой, на первой написано: «Запасной выход», на второй: «Посторонним узникам вход запрещён». Задумался Горшеня: с одной стороны, вроде он и есть посторонний узник, стало быть, входить ему нельзя, а с другой — он же не войти, а выйти собирается! «Эх, — думает, — опять против закона идти! — и сам же себе оправдание даёт: — А не надо, господа хорошие, такой закон выдумывать, чтобы, куда ни пойдёшь, всё супротив его!» Подналёг на дверь и отворил её без особых усилий, так как замка на той двери (видимо, в целях маскировки) приделано не было.

Иван, после того как Триганона к королю отослал, духом воспрянул, по всему телу силу почувствовал — тёплую, человеческую. В теле проворность появилась, мозги заработали, будто их кто маслом смазал.

— Стало быть, — размышляет, — эти чудодеи собак по моему следу гонят.

— По твоему человечьему духу они идут, — кивает Сильвестр Семионов.

— А тогда вот какая идейка у меня, братцы…

Посовещавшись, Иван и Семионы загасили кострище, простились с колоколами и ковёр от колышка отцепили — благо, луна светит початая, в потёмках действовать даёт. Отошли недалеко, остановились в леске. Семионы развернули ковёр, полезли на него все по очереди, а Иван что есть мочи пустился бегом вокруг лагеря, дал кругаля по всему периметру и, задыхаясь, обратно прибежал — встал ровно на то место, с которого стартовал. А ковёр уже между деревьев висит, покачивается; Иван за края ухватился, подтянулся, забрался сперва на ковёр, а потом с него перепрыгнул на ближайшую сосну. Умастился между сучьями, обхватил матёрый корабельный ствол ручищами и товарищам своим подмигивает — мол, так держать, всё идет по плану! Кивнули ему Семионы, пожелали в душе удачи и везения, а сами вцепились в ковёрные края, приготовились к полёту. Надежда Семионовна отдельный взгляд Ивану подарила на прощание — хороший такой взгляд, обнадёживающий. Пискнула на прощание блоха, и тронулся ковёр — низко над соснами пошёл, чтобы при нынешней полной луне с земли не разглядеть его было.

И минуты не прошло, послышался копытный гул, запахло дымом факельным, замаячили огоньки среди деревьев. Привёл Мурзафа всадников прямиком к скрытному месту, справился со своей собачей обязанностью. Ворвались преследователи в лагерь — а там никого, одни колокола да головешки; в землянках пусто, чугунные языки молчат, ни о чём таком рассказывать не собираются.

Отец Панкраций с коня соскочил, лично тройку самых крупных колоколов обследовал, костяшками по их поверхностям постучал — думал, вдруг эхо какое от беглецов осталось. Так ведь и эха никакого нет! Не иначе как кто-то опередил, кто-то предупредил! Отец Панкраций рвёт и мечет — не ожидал он такой круглый ноль на искомом месте обнаружить. Присмотрелся к кострищу, ногой черноту расшелудил — те головешки, которые глубже зарыты, ещё шипят, иные даже постреливают. Выдающийся инквизитор обратно в седло вскочил:

— Далеко они уйти не могли! — кричит. — До рассвета настигнем!

Капитан головорезов ему приватно говорит:

— А ежели опять на этом… на ковре самолётном?..

— На каком ковре! Вздор! — отрезает отец Панкраций. — Сказки всё! — а сам думает втайне: «Зря я прибор давешний у мужика оставил! Сейчас бы включил рубильник — и ковёр бы сам ко мне с неба шмякнулся!» — Вслух же командует: — Спускайте Мурзафу!

Псарь кобеля от поводка отстегнул, тот и рванул что есть мочи вокруг лагеря — по Ивановой петле точь-в-точь пошёл. И всадники за ним. Только петля-то — замкнутая! Иван со смеху чуть с сосны не съехал, смотрит сверху и потешается, как преследователи на четвёртый круг вокруг лагеря пошли.

А Мурзафа на пятом круге понял, что его обхитрили, но виду своим хозяевам не показал. Он ведь не простой цепной пёс был, а тоже — тайный, инквизиторский кобель. Вскормили его при дворе, и многие дурные придворные привычки он у людей перенял. И как настоящий придворный интриган, чтобы себя выгородить и своих же сослуживцев запутать, после четвертого круга свернул Мурзафа влево и по той же дороге, по которой они сюда прибыли, помчался обратно. А всадники — за ним; в пылу погони и не заметили, что пустились в обратную сторону.

Иван радуется, кулаки победно сжимает — удалась его военная хитрость! Слез с дерева, отряхнулся и побежал в глубь леса, туда, куда Семионы ковёр свой направили да куда портяночная карта-схема указывала.

Однако отец Панкраций что-то неладное почувствовал. Подсказала ему интуиция, что обвели его вокруг пальца, точнее, вокруг лагеря. Осадил он своего коня, окрикнул всадников, стал прислушиваться. Основная-то масса стрельцов за Мурзафой так и ускакала, а те двенадцать, что инквизиторский окрик услышали, съехались втихую к своему предводителю, ждут приказаний. Отец Панкраций велел им факелы потушить, понюхал воздух и не хуже любого пса по следу пошёл. Только разница: Мурзафа сломя голову сквозь лес чешет, только щепки летят, а отец Панкраций тихой сапой едет, ко всем лесным шорохам прислушивается и каждую веточку бережно отгибает, не заламывая. И всадники за ним гуськом тянутся, тоже стараются лишнего шума не создавать, ничем себя не выказывать.