и тем самым сформировать образованную личность. В случае Поликарпова мы сталкиваемся с приверженностью личным и в конечном счете глубоко укоренившимся научным предпочтениям, и это говорит о том, что образованный человек мог иметь свои собственные идеи о языках и о переводе. Иными словами, Поликарпов оказывал принципиальное противодействие выбору Петра, обусловленное научными занятиями и знанием языков, а не какой-либо слепой приверженностью старой московской религиозной традиции недоверия к латыни и всякому светскому знанию. Как отмечал сам Поликарпов в предисловии к переизданию грамматики Мелетия Смотрицкого, знание грамматики нужно для того, чтобы понимать строй языка и «в нем силу разума разсуждати», на которую он опирается, а также для точных переводов737. Образование, полученное в академии, окупило себя в этом отношении.

История другого ученика Лихудов, Моисея Арсеньева, поучительна в смысле того, как знания, полученные в академии от Лихудов, позволили приказному дьяку проделать долгий путь на служебном поприще. Арсеньев обучался и в академии (грамматике, поэтике и риторике, по его словам), и в Итальянской школе Лихудов. Еще до ее окончания он сделал список с «Грамматики мусикийского пения» Николая Дилецкого, теоретика музыки родом с Украины. В этом труде давался разбор нового «партесного» (многоголосого) пения, и с этой точки зрения он, возможно, отражал по крайней мере частичный интерес к этой новой манере пения, пришедшей с Украины. «Грамматика» Дилецкого, пронизанная барочными идеями того времени о взаимосвязи между языком и музыкой, должно быть, была вполне постижима для Арсеньева. Дилецкий в своем трактате сравнивал музыканта-композитора с ритором и упирал на значение обширных познаний как источник вдохновения для музыканта, помогающий ему в его деле. Более того, Дилецкий подает свой труд как учебник музыкальной грамматики, позволяющий научиться и пению, и музыкальному сочинительству, и, соответственно, стать и исполнителем, и композитором, каким и надлежит быть ритору. Кроме того, терминологию для своего учения Дилецкий во многом заимствовал из учебников риторики того времени, особенно посвященных инвенции, амплификации и яркости выражения.

Подобные идеи должны были быть знакомы обучавшемуся риторике Арсеньеву, поскольку они отражали те риторические концепции, которым его учили Лихуды. С 1700 года Арсеньев служил переводчиком в Посольском приказе, а в 1702–1708 годах – секретарем при русском после в Османской империи П. А. Толстом. В 1710‐х годах он переводил значительную часть переписки восточных патриархов с правительством Петра. В конце 1690‐х и начале 1700‐х годов он неоднократно обращался с челобитными к царю Петру и его ближайшим придворным, включая А. Д. Меншикова, и смиренно (на старый московский манер), но решительно напоминал о своих языковых навыках и о готовности служить своему повелителю. Он безуспешно добивался отправки в Амстердам – учиться математике: это говорит о том, что Арсеньев готов был отправиться на учебу за границу с целью приобрести новые навыки и повысить свой социальный статус. При помощи Меншикова ему удалось обратиться к Ф. А. Головину, который заявил, что государству хватает математиков, но велел ему предложить свои услуги в качестве переводчика в Посольском приказе. Арсеньев, пользуясь знанием иностранных языков, не преминул сделать это и подвергся проверке на знание итальянского, устроенной Николаем Спафарием. Он прошел испытание, но Спафарий, зная, что Арсеньев также владеет греческим и латынью, заставил его написать новую челобитную – на этот раз с просьбой использовать его как переводчика со всех трех языков. В итоге Арсеньев был нанят переводчиком с трех языков, но получал жалованье только за один язык – и эта обида не давала Арсеньеву покоя вплоть до 1737 года738. В составленной в том же году записке, обозревая свою службу и достижения, он подчеркивает многочисленные услуги, оказанные им государству, в том числе тот факт, что начиная с 1724 года он разобрал сотни документов на греческом, скопившихся в Посольском приказе. Таким образом, Арсеньев служит примером приказного секретаря нового типа. Подобно своим предшественникам, занимавшим аналогичные должности, он знал языки (итальянский, греческий, латынь), но отличался от большинства из них своим более широким схоластическо-гуманитарным образованием, оказавшимся полезным на многих должностях, на которых он служил. В лице Арсеньева мы видим сына горожанина (вероятно, купца) из Тулы, недавно перебравшегося в Москву и после смерти отца по своей воле (по крайней мере, так он пишет) поступившего на учебу в академию. Биография Арсеньева дает пример ограниченной вертикальной социальной мобильности, которую образование, полученное в академии, обеспечивало некоторым новоприбывшим в Москву. Кроме того, она отражает уверенность в своих навыках, которую такое образование прививало некоторым учащимся из социальных низов, позволявшую им активно добиваться карьерных возможностей в бурное время реформ Петра I.

От большинства учеников Лихудов до нас дошли лишь их имена, и потому не всегда представляется возможным определить, о них ли идет речь в опубликованных справочных работах739. В той мере, в какой пример Арсеньева является репрезентативным, пожалуй, знания, полученные в академии, с точки зрения карьеры имели в России большее значение не для аристократической элиты и незнатного дворянства, а для выходцев из верхушки служилой бюрократии или тех, кто стремился попасть в ее ряды740. Более того, образование, дававшееся в академии, обеспечивало расширение культурных горизонтов за пределы чисто специального обучения, которое получили бы в приказах дьяки, не поступившие в академию. Такое расширение горизонтов и сопутствовавшее ему погружение в образование западного типа сослужили им хорошую службу, когда они оказались перед необходимостью ответить на вызовы Петровской эпохи, а также, в зависимости от личных склонностей, позволяли им воспользоваться новыми перспективами, открывавшимися благодаря политике Петра и сделанному им культурному выбору. Как недавно отметил И. И. Федюкин, взгляды Петра на образование принадлежали еще эпохе, предшествовавшей Новому времени, и он не стремился насаждать социальное дисциплинирование, характерное для элитарного образования в некоторых других европейских странах741. «Административное предпринимательство», по выражению Федюкина, в Петровскую эпоху обуславливалось клановыми взаимоотношениями, интеллектуальным сродством, карьерным выбором, материальными интересами, личными контактами и готовностью к сотрудничеству. За пределами малочисленного ближайшего окружения царя существовал целый ряд сподвижников Петра, в силу своего происхождения находившихся на более низких ступенях социальной лестницы, но в итоге оказавшихся инициаторами и/или участниками тех или иных политических начинаний. В этом отношении репрезентативными являются такие фигуры, как А. А. Курбатов (бывший крепостной боярина Б. П. Шереметева), Леонтий Магницкий (автор первой русской арифметики), а также дьяки из бюрократического аппарата Московского государства и некоторые купцы742. В Школе математических и навигацких наук Курбатов продвигал людей (включая Магницкого), получивших образование барочного типа и в то же время принадлежавших к кругам, сформированным личными взаимосвязями и сходными культурными склонностями.