Он часто показывал окрестные дома, к которым Ваня привык настолько, что уже и не замечал их, и рассказывал какие-нибудь необыкновенные истории. Что в маленьком доме, стоящем рядом с их большим домом, когда-то жил Чехов, который написал «Каштанку» и «Белолобого». И что в этом доме у него жил настоящий мангуст, которого он привез из Индии. А потом мангуста повезли за город, в Мелихово, и он убежал в лес. И, наверное, умер, потому что привык ведь жить в тепле.

– Может, и не умер, – мрачно сказал Ваня. Он рассердился на писателя Чехова, который не уследил за мангустом, наверное, таким же умным и отважным, как Рикки-Тикки-Тави из недавно прочитанной книжки. – Может, он к холодам привык. Белки же холодов не боятся. А у него шерсть еще теплее, чем у белок.

Были дома непонятные и какие-то… тревожные – как старый дом на улице Медведева, где жила в мезонине девушка по фамилии Денисьева.

Папа сказал, что сюда ездил к ней поэт Тютчев, что он был в нее влюблен, но жениться на ней не мог и очень этим мучился.

– Раз мучился, то взял бы и женился, – пожал плечами Ваня. – Сам виноват!

– Слишком много обстоятельств тому препятствовали. – На этот раз папа улыбнулся невесело. – И он слишком поддавался обстоятельствам. Хотя, наверное, ты прав: взял бы и женился. А что он сам виноват, в этом ты прав точно. Тогда это была не улица Медведева, а Старопименовский переулок.

Ване показалось, что папа специально перевел разговор на название переулка. Но он даже обрадовался этому: что-то встревожило его в папиных интонациях, когда тот заговорил о Тютчеве.

И все-таки, несмотря на все папины рассказы, Ваня не испытывал к старинным домам робкого почтения. В каждом из этих домов были чердаки и были подвалы, которые он излазил вдоль и поперек. На чердаках лежало множество никому не нужных вещей, и он мечтал найти среди этих вещей клад, только настоящий – старинные дублоны, например. Или, еще лучше, мушкетерские шпаги. Хотя откуда бы мушкетерским шпагам взяться на московских чердаках? Но об этом он не задумывался. А подвалы состояли из множества запутанных ходов и были похожи на древние подземелья, бродить по которым было весело и опасно.

Но, конечно, не все ближние дома были такие старые. Рядом с домом Денисьевой, например, стояла Ванина школа, которой ни Тютчев, ни Шехтель, ни живший совсем рядом, в Воротниковском переулке, друг Пушкина Нащокин никогда и не видели, потому что ее построили уже после революции.

– Твоя школа описана в романе «Два капитана», – сказал папа. – Станешь постарше, прочитаешь.

Конечно, Ваня не стал дожидаться, когда станет постарше, а прочитал роман «Два капитана» на следующий же день. Он даже стихи Тютчева прочитал, потому что о нем рассказывал папа. А уж эту-то необыкновенную книгу!.. Точнее было сказать, что он прочитал ее не на следующий день, а на следующие день и ночь: мама не сумела отобрать у него «Двух капитанов», даже когда сама уже ложилась спать. Впрочем, она и не особенно старалась отбирать. Ее пугало, что мальчик слишком много времени проводит на улице, и она радовалась, когда он был занят чем-нибудь менее опасным, нежели изобретение взрывных смесей или сражения на деревянных мечах, и жалела только, что он проглатывает книги чересчур быстро.

– У тебя совсем нет чувства опасности, – говорила она, прикладывая лед к его разбитому носу или к синяку под глазом. – И ты слишком горячо отдаешься всему этому… Этому дикарскому образу жизни, этим бандитским дворовым правилам! Как ты будешь жить, когда вырастешь, Ванечка?

До «Двух капитанов» он не знал, как будет жить, когда вырастет. Вернее, старался об этом не думать. Он жил так, как жили все мальчишки во дворе: дрался до первой крови или до победы, смотря по обстоятельствам, в девять лет выкурил первую сигарету, в десять залпом выпил первый стакан портвейна и опьянел так, что с трудом дошел до квартиры, в которой жили Гриша и Катюша, и повалился спать прямо на пол, а Катюша побежала успокаивать маму, которая вышла в темный двор его искать.

После «Двух капитанов» деревянные мечи и взрывпакеты ушли в прошлое. Мама была уверена, что Ванечка захотел стать полярным летчиком, как Саня Григорьев из книжки. Но сам он думал не об этом… Может быть, он станет полярным летчиком, а может, найдет какую-нибудь такую профессию, о существовании которой пока и не подозревает. Все дело было в другом – в том, что скучная жизнь, оказывается, совсем не такая непреложная данность, как взрослая жизнь вообще! Вот Саня Григорьев не погрузился ведь в ежедневную скуку оттого, что стал взрослым… Это открытие было таким ошеломляюще счастливым, что у Вани даже дух захватило, когда он его сделал. Во взрослой жизни можно будет, оказывается, остаться самим собою, таким, какой он есть сейчас! Он дал себе слово, что так в его жизни и будет, и был благодарен писателю Каверину, который вселил в него эту уверенность.

Большим счастьем было бы, может, только влюбиться в такую девчонку, как Катя Татаринова. Но это было единственное, в чем Ваня не поверил писателю… Не потому что вокруг не было красивых девчонок – очень даже они были, и в классе, и во дворе. Просто не было во взрослой жизни такой любви, как у Сани и Кати; это он знал точно.

Ване было семь лет, когда он вдруг понял, что мама и папа не любят друг друга. Понять это было так странно и так страшно, что он перестал спать и плакал ночами. Мама перепугалась и собралась даже вести его к врачу. К врачу Ване не хотелось, поэтому он собрал всю свою волю и плакать перестал, но не спал все равно – думал, как же ему теперь жить. Как жить, если два самых любимых человека, каждый из которых любит его самозабвенно, почему-то не любят друг друга, и эта нелюбовь стоит между ними как каменная стена?

Он и сам не понимал, как об этом догадался. Жизнь в их семье шла спокойно, без потрясений. Потому Ваня и прибегал домой чуть ли не только ночевать: ему было тесно в тихой гавани, которую являл собою его дом. И он не сразу заметил, что папа с мамой как-то… обходят друг друга взглядами, что ли.

Или стараются проводить как можно меньше времени вместе? Да, и это Ваня заметил тоже: он был не по годам наблюдателен.

Или не радуются Новому году, а только ждут, когда этот длинный вечер кончится и сын ляжет спать – и сразу ложатся спать тоже, каждый в своей комнате? Да, так оно и было. И комнаты у родителей, сколько Ваня себя помнил, всегда были отдельные. Он никогда не придавал этому значения, у него ведь тоже была отдельная комната, и хорошо, что квартира у них такая большая, оставшаяся от дедушки-профессора, разве лучше было бы жить в тесноте, как его друг Коляныч – одиннадцать человек на две комнаты в коммуналке? Но в какой-то момент он заметил, что родители стараются проводить в своих отдельных комнатах как можно больше времени и тяготятся, когда им все-таки приходится сходиться за ужином, а по выходным и за обедом.

Такая отдельность родителей друг от друга была тем более странной, что они работали в одной школе – к счастью, не в той, в которую пошел их сын, иначе им пришлось бы пережить немало неприятных минут из-за его, мягко говоря, непоседливого характера. Они работали в другой школе, по соседству, в Дегтярном переулке – папа вел историю, а мама литературу. Но Ваня ни разу не слышал, чтобы они говорили дома о своей работе, хотя, например, Колянычевы родители всегда горячо обсуждали какие-то свои трудовые дела, несмотря на то что его папа был шофером, а мама портнихой, и ничего общего в этих профессиях вроде бы не было.