Они попрощались. Баклагин заспешил переходить через улицу, а Акантов остановился и смотрел, как, по площади Этуаль, вокруг арки, в бешеном беге, как заводные игрушки, все бежали и бежали автомобили…

И, точно, через неделю, совсем по-новому потекла жизнь Акантова. Галганов устроил его в банк.

Это был маленький банк, помещавшийся скромно, но на отличном месте: в одной из тесных улочек, выходящих на Avenue de l’Орега. Служащих было не много. Народ был «интернациональный». Французы, евреи, армяне, итальянцы, все люди молчаливые, не разговорчивые.

Акантова посадили за кассу. Работа была не хитрая и легкая. После унизительного обращения на заводе, обысков при выходе, «тыканья» контромэтров, здесь было тихо и уютно. Его товарищи по банку не обращали на Акантова никакого внимания. Они шептались в углу; его это не касалось. Мальчик-шассер, в расшитой золотом куртке, носил ему на соломенном подносе подписанные квиточки чеков, проштемпелеванные другим служащим, и дело Акантова было отсчитать кредитки, мусоля пальцы о клейкую губочку в чашечке и отмечать на длинном листе ведомости дневную выдачу.

Все это пустяками показалось Акантову, и он оправился и посытел. Явилось и свободное время, не то время, которое не знаешь, куда давать, как то было во время безработицы, но время, которое хочешь употребить с толком и пользою. Задумал, было, ходить на Высшие военные курсы, чтобы освежить свои познания, хотел даже и себя предложить, как тонкого знатока стрелкового дела, но тут вдруг и совсем неожиданно прикатили к нему Дуся и доктор Баклагин.

Они внесли тяжелый громоздкий картон, завернутый в бумагу, а потом корзину с бутылками вина и закусками:

– Вот, во святой час со молитовкой, – бойко говорила Дуся своим приятным русским языком.

Она была нарумяненная и набеленная, совсем молодая. Ярко сверкали белые зубы из-под темно-пунцовых губ.

– Надо, милый генерал, нам спрыснуть ваше новое назначение… И погода такая прекрасная, и у вас тут, не как в Париже, воздух какой очаровательный…

Дуся подошла к окну:

– Смотрите, доктор, поля, поля!.. Ну, совсем наша Курская губерния. Поди, по ночам, милый генерал, у вас в саду напротив соловьи свищут…

Тем временем, Баклагин освободил от бумаги и веревок тяжелый пакет и вынул оттуда блестящий лакированным деревом аппарат радио. Дуся подвела к нему Акантова:

– Это я вам, милый генерал. Представьте, выиграла на днях в лотерею вот этот аппарат. А у меня свой: двенадцать ламп. Америку свободно слушаю, самые короткие волны поймать могу… И вспомнила про вас, как вам, должно быть, грустно и одиноко теперь, без вашей милой Лизоньки. Вот, и послушаете чего-нибудь хорошего, во святой час со молитовкой…

– Чтобы, Евдокия Помпеевна, да зачем же… мне… – начал, было, совсем смущенный Акантов, но Дуся полной, надушенной, теплой рукою прикрыла ему рот:

– Полноте, генерал, я помню, как вы у нас, в Берлине, слушали радио… Мне муж говорил: плакали оба над ним… Святые то слезы. Вот, и поплачьте, когда, в одиночестве, потоскуйте по милой, ненаглядной нашей Родине…

Баклагин, с видом знатока, устанавливал аппарат и говорил ворчливым баском:

– Это так важно, где и как поставить радио. В одном углу хорошо, а в другом будет лучше… Где у вас тут штепсель?..

Баклагин отыскал штепсель, полез на стул протягивать вдоль стены пружинистую антенну, и попробовал…

Под звуки концерта, передававшегося по Radio-Paris, вся компания уселась за скромный маленький стол; были раскупорены бутылки; Дуся хозяйничала, и Акантов первый раз почувствовал себя в маленькой своей квартирке, точно и правда, как дома.

Лизы недоставало…

– Вот так-то, во святой час со молитовкой, – говорила, разливая чай, Дуся, – и забудетесь вы иногда в одиночестве своем, и перенесетесь в иные страны, усладитесь музыкой, речи хорошие послушаете… Давайте, послушаем Москву…

Баклагин отыскал волну Коминтерна…

Это был яд. Он медленно входил в душу Акантова, капля по капле разрушая ее. Он менял его понятия, его представления; он был, как ветер, дующий порывами на угасающий костер, раздувал пламя, оно вспыхивало таким жарким огнем неутолимой тоски по Родине, таким страстным желанием возврата домой, что Акантов чувствовал себя близким к самоубийству… Этот медленный яд разрушал все то, что выносил в себе годами войны и изгнания Акантов, и колебал его непримиримость к большевикам.

Как только наступал вечер, Акантов закрывал окно, чтобы городские шумы не мешали ему, садился в Лизино кресло подле радиоаппарата и ставил волну Коминтерна. Он не зажигал огня. Летние, мягкие вечерние сумерки лиловыми тенями стлались по комнате. Ярко горла освещенная, разграфленная табличка с желтыми и красными цифрами и надписями; от аппарата шло легкое, точно живое, тепло, слышался невнятный шум, гудение и потрескивание. Нервы Акантова напрягались. Он весь обращался в слух, и всякий раз вздрагивал, когда слышал, как звучный, красивый, смелый голос уверенно говорил:

– Товарищи, внимание!.. По волне Коминтерна… через две минуты будем передавать выпуск последних московских известий…

Два голоса, мужской и женский, по очереди, говорили о том, что делается в Советском Союзе и во всем свете.

«Это ложь», – шептал Акантов. – «Все это не так!.. Как, однако, они лгут…», – а сам слушал, затаив дыхание, стараясь не проронить ни одного слова.

Он слушал рассказы о подвигах пограничников, ловящих шпионов, переходящих границы Советского Союза, и думал, кто были эти люди, кого теперь вели на расстрел?.. Он слушал о знаменитой летчице, какой-то орденоноске Пусе Подымалкиной, которая летела на самолете из Москвы во Владивосток, и, не долетев, где-то села в лужу, в болоте, и как ее искали и провозгласили героиней Советского Союза, и сама Пуся, свежим, чистым, взволнованным, бодрым девическим голосом рассказывала в радио, как она, сидя в луже, ни минуты не сомневалась, что товарищи ее спасут… Как она услышала в небе шум пропеллера, и возблагодарила великого и доброго, гениального вождя народов, товарища Сталина, подумавшего о ней, ничтожной Пусе Подымалкиной… Акантов слушал о достижениях на заводах, о стахановцах и стахановках, которые чудеса делают на станках. Он слушал историю партии Ленина – Сталина, биографии героев гражданской войны, и все, прожитое им восемнадцать лет тому назад, вставало в его памяти…

Европа шумела. Карта Европы перекраивалась по-новому, смывались следы позорного Версальского мира, создавалось новое государство, сильное и мощное, изобретались новые основы морали жизни; там, во «глубине России», была все та же вековая тишина. Там делали героиней девицу, севшую в лужу, там превозносили самые обыкновенные дела солдат, там расхваливали рабочих, только добросовестно работавших… Но за всем тем чувствовал Акантов, что там была жизнь… Что там работали, что там люди не топтались по кругу, как лошади на толчке с завязанными глазами…