Весь набор мнений об Ортыке Умурзакове словно в миниатюре повторяет споры о сталинизме. Одни жители Ошобы, вспоминая о деятельности Умурзакова, называют его преступником, который правил единолично и только в своих интересах. Другие, наоборот, оправдывают бывшего председателя сельского совета, считая, что он сделал для кишлака много хорошего, а его жестокость объясняют условиями времени (Илл. VIII). Как сказал сторонник последних, «Умурзаков был честным человеком и хорошо руководил, очень жестко, но хорошо. Порядок был. Как Сталин руководил». Такое сравнение со Сталиным позволяет, на мой взгляд, взглянуть на природу сталинизма не сверху — с точки зрения того, чтó планировали и делали советский диктатор и его ближайшие сподвижники, а снизу — оттуда, где было множество своих «маленьких Сталиных»[406], которые ежедневно в своем локальном пространстве воспроизводили собственную власть. Кто они, эти «маленькие Сталины»? От имени кого они правили и чего хотели? Были ли они теми, кто управлял, или же теми, кем управляли?

Американская ревизионистская школа в оценке сталинизма исходит из тезиса о том, что в Стране Советов государство и общество (в частности, крестьянство) представляли собой не один и тот же, а два отдельных друг от друга, антагонистических мира, между которыми шла постоянная социальная война. Например, американский историк Линн Виола в книге «Крестьянский бунт в эпоху Сталина» пишет о непримиримой борьбе крестьянства с советской властью, о «столкновении двух культур», «внутренней колонизации крестьянства», «гражданской войне между государством и крестьянством, городом и деревней». Коллективизация, по ее мнению, разрушила местную культуру и была попыткой создания в деревне «культурной и экономической колонии»[407].

Крестьянство для Виолы не просто социальный класс, но и некая общая культура, поэтому его сопротивление советскому государству — это не только и не столько классовая борьба, сколько своеобразная антиколониальная война за сохранение своей социальной и культурной идентичности. «Взгляд через призму сопротивления, — пишет исследовательница, — помогает выделить ключевые характеристики крестьянского общества, его культуры и политики»[408]. Сопротивление — это не только бунт, но и любые попытки приспособления, которые опираются на «собственные институты, традиции, ценности, ритуалы, способы выражения и оформления сопротивления». Сопротивление (и приспособление) могло принимать самые разные обличия: отходничество, бандитизм, религиозные представления о конце света, разрушение собственности, выступления на митингах, письма с жалобами, убийства, нападения на советских работников, восстания, попытки самораскулачивания и разбазаривания имущества, разные формы террора, самосуда, угрозы, все формы теневой экономики, взятки, нежелание работать в колхозе, нелегальные аренда и покупка земли, воровство и так далее. «Самооборона сплотила его [крестьянство] как культурное сообщество, — пишет Виола. — Общество, обычно пронизанное конфликтами и разделенное по целому ряду признаков, оказалось способным к единству и сплоченным действиям перед лицом кризиса»[409]. Внутри крестьянства тоже шла своя гражданская война, но это была война против деревенского меньшинства, ставшего на сторону государства, она не нарушала единства и целостности крестьянской культуры, а, наоборот, подчеркивала их.

В изложенной концепции весьма проблематичным является, по моему мнению, сведение всех сложных отношений в советском обществе к конфликту двух сторон, иначе говоря, рассмотрение любых действий и представлений исключительно в логике борьбы государства с крестьянством и сопротивления последнего первому. С одной стороны, государство выглядит в этой схеме какой-то самодовлеющей силой — словно оно не состоит из конкретных людей со своими биографиями, личными интересами, со своими противоречиями, которые имеют порой весьма локальный характер. С другой стороны, таким же романтически-эссенциалистским выглядит и крестьянство, которое существует будто бы только для того, чтобы сохранять свои неизменные традиции и ценности. Автономная и самодостаточная крестьянская культура — сопротивляющаяся или приспосабливающаяся — кажется мне довольно неясной вневременной и внепространственной абстракцией, плохо согласующейся с реальными историческими контекстами.

В данном очерке я попробую проанализировать, из чего слагалась власть местного «маленького Сталина», каковы были ее источники и способы легитимации. Я охарактеризую различные официальные институты и те возможности, которые они предоставляли местным руководителям, исследую также неформальные механизмы, прежде всего родство, которым советские выдвиженцы активно пользовались для укрепления своих позиций. Рассмотрев конфигурацию социальных позиций и соотношение сил в Ошобе в 1930—1940-е годы, я проанализирую конфликт 1947 года; то, как в нем были задействованы разные социальные группы; какие факторы стали в итоге решающими для свержения местного «культа личности». Таким образом, я покажу, что государство и крестьянство находились не по разные стороны баррикад, а были тесно переплетены на локальном уровне, конкретные люди и институты могли иметь сразу несколько функций — и как выразители государственных интересов, и как защитники местных устоев.

В литературе о советском крестьянстве 1930—1940-х годов в качестве ключевой фигуры обычно рассматривается председатель колхоза, который, как считает Ш. Фицпатрик, изучавшая российскую деревню, напоминает «по своему статусу и функциям прежнего сельского старосту»[410]. Однако в случае, о котором я пишу, основной фигурой, представлявшей власть, являлся председатель сельского совета. Именно председатель сельсовета институционально был прямым преемником сельского старосты, и его функции, несколько меняясь, оставались в 1920—1940-е годы примерно теми же, сфера его компетенции охватывала всю Ошобу и все выселки этого кишлака, то есть территорию бывшего сельского общества, которым руководил сельский староста. Председателя сельсовета, как и ранее сельского старосту, именовали аксакалом, и эта фигура олицетворяла в глазах местных жителей легитимную власть.

Между прежними сельскими обществами и новыми сельскими советами существовала в начале 1920-х годов еще и переходная форма — сельские революционные комитеты, главным организационным отличием которых было назначение председателя вышестоящим волостным ревкомом. Один из документов 1922 года упоминает в качестве председателя Ошобинского сельревкома некоего Каршибая[411]. В 1923 году в сельском ревкоме Ошобы председателем был Муминбай Абдувахидов[412], являвшийся, как сказано в архивном документе, середняком и неграмотным, 50 лет от роду, а секретарем — 26-летний Хаит-Мухаммад Абдуразыков[413]. В 1924 году председателем исполкома сельсовета был Мирхолдор, племянник прежнего Одинамат-аксакала[414]. В 1925 году, согласно документам из архива Я.А.[415], председателем исполкома опять стал Муминбай, а в 1926 году — некто Умар, сын Зулькадыра.