Инцидент прервал съемки почти на час, и именно в этот роковой час все перспективы на будущее переменились для Иоакима радикальнейшим образом. Случайно поблизости оказалась машина «Скорой помощи», Сюнессона погрузили на носилки и вкололи болеутоляющий препарат. Он выглядел почти счастливым. Может быть, подумал Иоаким, это вполне разумная цена за его звездные минуты на лестнице. Может быть, на его месте человек готов отдать ногу за удовольствие увидеть такое…

Когда «скорая» уехала, без сирены, но с голубой мигалкой, он проскользнул в спальню и набрал номер мобильника Эрланда – сообщить, что все в порядке и дом с завтрашнего утра в их полном распоряжении.

– Мне очень жаль, – сказал свояк замогильным голосом. – Планы изменились.

– Как – изменились?

– Мы не приедем. Жанетт уехала вечерним паромом. Считай, что проект похоронен. Она даже обсуждать ничего не хочет.

– Что случилось? – спросил Иоаким и выглянул в окно. На газоне, с сигаретой в руке, стоял погруженный в размышления Кларенс.

– Ничего она не хочет продавать. И знаешь, я даже не понимаю, как мы могли даже вообразить, что она на это пойдет.

В трубке был слышен говор множества людей, очевидно, Эрланд был на конференции; кто-то произнес что-то в микрофон.

– А ты, Эрланд?

– Я не хочу рисковать семьей ради нескольких сомнительных картин.

– И почему она переменила решение? Что ее на это подвигло?

– Ничего она не меняла. Она утверждает, что с самого начала даже не думала их продавать. Говорит, что ненавидит отца. Честно говоря, она немного не в себе…

– Сохрани картины.

– Я обещал их уничтожить.

– А вот этого ты не сделаешь ни при каких обстоятельствах. Пошли их мне в Стокгольм, и побыстрее. Или я приеду в Гётеборг и сам их захвачу. А потом можешь придумать какую-нибудь сказку для сестры…

– А я что буду от этого иметь? – спросил Эрланд.

– Скажем так: ты получишь свою долю, если картины удастся продать. Хорошую долю. При этом тебе ровным счетом ничего не нужно делать. Можешь продолжать играть роль свободомыслящего, критически настроенного ученого и преданного мужа. А я начну все сначала. Обойдусь без сестриных связей.

– Я посмотрю, что могу сделать. Но если твоя сестра об этом узнает, жизнь превратится в ад.

– Можешь быть спокоен – не узнает, – сказал Иоаки м. – Проследи только, чтобы картины были в надежном месте, а я позабочусь об остальном.

Иоаким вернулся в кухню. Хамрелль, раскорячившись, сидел на табуретке и стриг ногти на ногах. Остальные готовились к последней сцене. Иоакиму уже незачем было во всем этом участвовать, но он ничего не сказал. Вместо этого он в тот же вечер исповедался Хамреллю.

Рассказал обо всем, что произошло за последние полгода, всю трагическую историю отца, об ужасах, которые пришлось тому пережить, о своей трусости, не давшей расспросить как следует этого загадочного Георга Хамана, о параличе воли, помешавшем ему разобраться во всем самому, нежелании узнать, кем же была мать… и вообще о своей неспособности к глубоким чувствам и неумению ни из чего делать выводы. Он рассказал о неудачах на всех фронтах, о писательских провалах, о несостоявшейся научной работе, о фиаско в роли любовника Сесилии Хаммар, о ее переходе в лагерь лесбиянок… Рассказал об экономических проблемах, в результате которых он, по-видимому, скоро лишится и этого дома, и стокгольмской квартиры, о хакерском взломе оборонного компьютера, за который он вполне может поплатиться, пожаловался на Андерса Сервина, который обещал ему несуществу ющую работу… Он поведал о слабой надежде, которая была у него последние недели, что его сестра все же склонится на его увещевания продать немногие сохранившиеся подделки Виктора, и как эта надежда только что рассыпалась в прах. Она была просто растоптана Богом-садистом, наметившим Иоакима Кунцельманна своей жертвой, чтобы подвергнуть испытаниям, сходным с испытаниями Иова.

Он рассказал обо всем этом без всяких задних мыслей, просто потому, что должен был кому-то исповедаться, он боялся, что болото, в которое он угодил, затянет его с головой. Короче, он рассказал всю неприглядную правду не столько для Хамрелля, сколько для самого себя, мысленно грозя при этом небесам сжатым до побеления кулаком. Ему было совершенно все равно, как отнесется к его рассказу Хамрелль, и он был приятно поражен сочувствием и неприкрытой симпатией этого верзилы.

– Звучит интересно, – неопределенно сказал гигант, когда Иоаким закончил свою литанию.

– Что именно? Здесь, можно сказать, целый шведский стол различных неудач.

Хамрелль почесал макушку и осторожно понюхал пальцы.

– Воняет сексом, – сообщил он с брезгливой гримасой. – Теперь уже все, до чего ни дотронешься, воняет сексом. Даже волосы… Эта работа и в самом деле отнимает все силы… А подумай, каково находить все новые названия! Что за убожество: «Скольжение в Оре»… «Лоси и груди»! По-моему, только у парикмахеров и встретишь такую бессмыслицу… «у вас волос сеченый»…

Он поднялся с табуретки:

– А вот насчет картин… это интересно.

– В каком смысле?

– Может быть, нам стоит сотрудничать. Положа руку на сердце, я начинаю уставать от этой работенки. Запахи меня доконают… – Он снова озабоченно понюхал кончики пальцев. – И все эти блядские искатели счастья. Моя деятельная натура требует чего-то нового. И кое-какие связи у меня тоже есть…

Он бросил в рот пару пластинок антиникотиновой жвачки и театрально закатил глаза:

– Последний кадр, и с этим покончено!

И все-таки Виктор угодил в ловушку. Это произошло в северо-восточном углу парка Хюмлегорден, где Стурегатан пересекает Карлавеген, в одиннадцать часов вечера, когда северная ночь все еще была светла, как обещание.

Письмо взволновало его. Он запер комнату, которую снимал на Лестмакаргатан и направился в центральный район Стокгольма, носящий имя Клара.

Посидел в кинотеатре «Черная кошка», потом прогулялся до бара для любителей мороженого «Випс» на Биргер Ярлсгатан и двинулся в Хюмлегорден. Небо постепенно бледнело. Он замедлил шаг. Вечер был теплым, он напомнил Виктору берлинские вечера его молодости.

Он зашел в туалет. Там никого не было, и он никак не мог решить, что он испытал – облегчение или разочарование. Здесь было одно из мест встреч гомосексуалов. Было еще мужское отделение Центрального бассейна, а по ночам – Энгельбректсплан. И еще аллея на бульваре Вальхаллавеген. Здесь от стадиона до Уденгатан тусовались призывники дворцовой конной гвардии, а по другой стороне, ближе к Йердету, был ревир курсантов артиллерийского училища. Пожилые проститутки сидели по три на скамейке и обучали солдатиков искусству любви чуть ли не на виду военной конной полиции, патрулирующей по другой стороне улицы. Он сам наблюдал такие сцены во время своих ночных прогулок.