С той стороны, где мы сидели, дом стоял, как будто на пригорке, и с веранды открывался вид на поля, холмы и отдаленные силуэты гор. Уже наступал вечер и я, погрузившись в мысли, смотрел на эти поля и холмы, на отдаленную дымку и на кровавое пожарище неба на западе. Блеяли овцы, где-то раздался выстрел, и я вспомнил, что надо уезжать.

Мои спутники не торопились. Всем понравилось в гостях, и только когда уже совсем стемнело и рогатые звезды украсили небо, мы стали прощаться с ханом. Слуги провожали нас до ворот с факелами, а когда проходили мимо, то старались идти боком, не спиной, в знак уважения. Желтые огни факелов прыгали перед глазами – улыбавшиеся лица казались восковыми и искажались гримасой.

О революции на фронте узнали в марте; на передовых позициях – в Месопотамии – о событиях стало известно лишь в начале апреля. Фронт заволновался и, как везде, тыл армии реагировал на события резче, чем войска передовой линии. Этим некогда. Зорко надо следить за неприятелем, как бы чего не вышло – караулы, разъезды, а то и стычки. Надо добывать продовольствие и фураж. Дела много, да и сведений почти никаких нет.

Толком ничего не знают.

Белянчиков, носившийся на «форде» по всей стране, в экстазе передавал новости о революции. Впрочем, не один он. Все двести автомобилей фронта сразу как-то заговорили, приоделись в красные одежды, а глаза шоферов и белые зубы засверкали на солнце.

Энзели, Казвина, Хамадана – не узнать. По прямым проводам из Баку и Тифлиса телеграфисты узнавали замечательные новости, и до передачи штабам эти новости попадали в казармы, в бараки, в госпиталя, в гаражи, караулы и, передаваясь дальше со скоростью ветра, становились достоянием всех и каждого. Огненные искры новостей освещали доселе хмурые лица, от них начинали блестеть глаза, зажигались души, и слово свободно текло расплавленным металлом. Слово сжигало и испепеляло все на своем пути. От старого оставалось мало. Даже вера в Бога как-то сразу была подорвана. Глаза сверкали новым огнем, губы запеклись, а душа наливалась чем-то горячим…

Сначала – телеграммы, приказы, газеты.

Новости подавляли. Число их росло; чтобы переварить любую, нужны месяцы. А они летели каждую минуту.

– Всеобщая забастовка.

– Дума и Комитет. Царь отрекся. Михаил отказался.

– Временное правительство.

– Новые имена, князь Львов.

Потом митинги, манифестации, красные флаги, флажки и бантики. Всеобщий праздник. Веселее Пасхи и Рождества. Ведь эти – «казенные»… Потом узнали:

– Честь не отдавать.

– Собирать комитеты и все решать и обсуждать сообща.

– Без мнения солдат и казаков воевать не имеют права.

– Снабжение должны улучшить, а сверх кормовых, мыльных и табачных должны выдать еще и «тропические».

– Да что такое эти «тропические»? – добивался я, и мне, как «своему», удалось узнать – не сразу, что это особые деньги, которые должно выдать новое правительство солдатам и казакам в Персии за ведение войны под «тропиками».

Начались съезды: местные, внутренние, внешние. Дивизионные, корпусные, армейские, фронтовые, краевые.

Врачебные, медицинские, земские и городские, автомобильные, снабженские и прочие и прочие…

Всякий, кто хотел навестить своих родных или попросту проехаться с фронта в тыл, – стремился получить командировку. Приходили приказы – отпуска воспрещены.

Революционная армия должна напрячь все силы…

Весна и лето семнадцатого года и у нас на фронте было летом митингов, лекций, съездов и командировок.

Образовался корпусный комитет.

* * *

Петербург занимался уловлением контрреволюции и очищением армии от негодных элементов. Баратов попал в гучковский «черный список».

– Отрешить от командования корпусом.

– Позвольте, за что?

– Помилуйте, – говорил Гучков, – у нас есть сведения, что Вы в Персии не жалели во время войны ни людей, ни лошадей.

Мы негодовали.

– Это уж из Первой Кавказской кавалерийской постарались! Будьте уверены, – говорили казаки. – Мы знаем, кто. Ах…

Баратов был отрешен, а на его место был назначен блестящий жокей из петербургских генералов – Павлов.

Фронт был возмущен.

– Отец командир, и вдруг отрешен?!

– Баратов, который так любил армию, и которого так любила армия и Персия!

Вступились комитеты, общественные организации, войсковые части. Снарядили делегацию в Тифлис к командующему фронтом, в Красокар[70], к правительственному комиссару, в Особый Закавказский комитет, дав наказы вернуть Баратова во что бы то ни стало.

Ходили разные слухи об отрешении Баратова.

Двадцать четвертого марта им был издан приказ по войскам[71], в котором сообщалось о назначении его начальником снабжения Кавказской армии и главным начальником Кавказского военного округа. Должность как будто выше, но… тыловая. Приказ оставлял горький осадок. Ясно было, что Баратов в опале. Он уехал в Тифлис. Здесь уже стало известно точно, что враги «напакостили». В корпусе злились, и к ходатайствам из среды самого корпуса прибавилось окружение. Полетели телеграммы из Тегерана в Тифлис и Петербург. Просили миссии – наша и союзные, персидские власти. Нажим был полный. Баратов выехал в Петербург, имел разговор с Гучковым и получил новое назначение – командующим Кавказской армией, действовавшей в Турции.

– К пехотным частям. Кто? Герой Саракамыша, кавалерист и «персидский» Баратов.

Враги старались, но они были слабее истины и друзей.

Комиссар правительства по Кавказу В.А. Харламов говорил по прямому проводу с Петербургом и настаивал на возвращении Баратова в Персию. Война продолжалась, и Временное правительство верило в революционное наступление. Багдадская операция не была завершена, а Министерство иностранных дел преемственно продолжало старую русскую политику в Персии. Нажимали на военного министра и столичные дипломаты. Из Персии продолжали поступать ходатайства; стало известно об озлоблении в войсках, о разговорах и постановлениях на митингах и в комитетах. Революция принесла всем радость, а нам… ложку дегтя.

Только в июне вернулся Баратов и въехал триумфатором. Революционная армия встречала его с энтузиазмом. В его возвращении видели свою победу, победу нового права, победу революции.

Первый Кавказский кавалерийский корпус пополнился новыми частями. За весну прибыло много пехоты, прибыли казаки-оренбуржцы. В состав корпуса влилась целая Туркестанская стрелковая дивизия, и корпус переименовали в Отдельный Кавказский кавалерийский с правами армии. На здании штаба водрузили Георгиевское знамя, и с таким же флажком порхал по фронту серый автомобиль триумфатора.