Занятые собой парни не заметили, как тело Степана соскользнуло с бревен и старший Шлык оказался в воде; бревна резко сомкнулись, с силой ударив его по голове, и оглушенный Степан скрылся в глубине.

Гриньке торкнуло в сердце; он оглянулся, не увидел отца и с воплем:

— Тятя-а! — прыгнул в воду, ныряя под плот. В просвеченной солнцем воде заметил ускользающее в сторону белое пятно отцовской рубахи и устремился за ним.

Краем глаза он уловил, что с двух сторон туда же стремятся еще две темные тени, но разглядывать, кто это, было некогда — он вцепился в шевелюру отца и потянул к себе, еще четыре руки ухватились за рубаху Степана и штаны, и втроем они потащили утопавшего наверх — к воздуху и солнцу.

Когда до поверхности оставалось совсем немного, один из спасателей вдруг отпустил Степановы штаны, изогнулся и схватился за свою ногу. «Корчей свело, — машинально подумал Гринька, — самого тащить надобно». И верно, второй спасатель тоже оставил Степана и взялся вытаскивать первого.

Вынырнули все вместе. Множество рук с разных сторон подхватили их, помогли выбраться на плот, который уже увязывали новыми канатами.

Степана уложили на заботливо подстеленные доски, лицом вниз; Гринька и Кузьма приподнимали его за поясницу и встряхивали — чтобы вода выходила. После нескольких встряхиваний изо рта полилось, Степан закашлялся.

— Тятя, живой! — обрадовался сын. — Живой!!

Степана подержали вниз головой, чтобы вся вода ушла, и уложили на спину. Гринька склонился над ним, вытирая кровь, которая струйкой текла из раны на голове. Степан тяжело дышал, не открывая глаз.

Тем временем одного спасителя, того, которого самого пришлось спасать из-за судороги, скрутившей ногу — видимо, вода была слишком холодна, — окружили плотным кольцом чиновники, офицеры, высадившиеся из причаливших к плоту лодок, и это не вызывало удивления: спасатель был не кто иной, как сам генерал-губернатор. Ему моментально доставили сухую одежду, растерли водкой, рюмку он выпил для прогрева изнутри и заозирался: где, мол, мой спаситель?

А спаситель, пока шла суматоха, незаметно перебрался на борт плашкоута, который двигался впритык, или, как говорят в Забайкалье, тычмя, с плотом, и успел сменить мокрые штаны и рубаху (сапоги он скинул, перед тем как нырнул с борта вслед за Гринькой). И все время бормотал, ухмыляясь:

— Ну, надо же, как судьба повернула! Видать, Господь Бог пошутить изволил.

— Ты чего гундишь, Устюжанин? — подошел к нему есаул Имберг. — Спас генерала — топай за наградой.

— Я не генерала спасал, господин есаул, — сказал, вытягиваясь во фрунт, Герасим.

— Да ты сиди, сиди, — усадил его есаул. И усмехнулся: — И кого же ты спасал, Устюжанин?

— Человека, господин есаул. А человек человека должен без награды спасать, — убежденно сказал Герасим. — Один раз я его, другой раз — он меня.

— Без награды, говоришь, должон? — Имберг подкрутил усы. — Ну-ну…

Сказал неопределенно и отошел по своим делам.

Пока шла суета вокруг спасенных, плот снова связали, уплывшие ящики и бочки выловили, и постепенно все успокоилось.

Муравьев так и не узнал, кто ему помог выбраться, но, в общем-то, не сильно и настаивал на поиске. Чтобы история не раздувалась слухами — мало ли что может случиться в таком непростом путешествии. Гриньке выдал награду — пять рублей, и на том дело закончилось.

А за ужином на плашкоуте, где была штабная кухня, сказал приватно Свербееву:

— Вы, Николай Дмитриевич, на заметку берите все, что происходит, но в книгу свою… вы ведь про сие путешествие наверняка книжку напишете? — Свербеев кивнул. — Да. Так вот, в книгу всякие неприятности вроде сегодняшней не включайте.

— Да как же, Николай Николаевич… — вскинулся возразить молодой секретарь, но Муравьев сжал его руку.

— Книга ваша, я уверен, получится замечательная! Всякий, кто ее прочитает, наверняка возбудится желанием своими глазами увидеть то, что увидели вы. И пусть перед его взором предстанут удивительные картины амурской природы, пусть он ощутит, какая тут прекрасная погода, какая вода, какое небо… солнце! А наши досадные неурядицы — это же случайности, а случайностям, согласитесь, не место в книге, которой суждена долгая жизнь. Ну, разве не так?

3

На холме, где двести лет назад стояла Албазинская крепость, возвышался православный восьмиконечный крест, видный издалека.

Караван приближался к историческим руинам под оркестр, игравший, как и при отплытии, «Коль славен наш Господь в Сионе».

— Наш крест, поклонный, — горделиво сказал Корней Ведищев Муравьеву, сидя рядом с ним в лодке, подходившей к пологому берегу. — Из листвицы. Тридцать лет стоит!

— Какой же он высоты? — подивился генерал-губернатор.

— Высоты-ы? — Ведищев пожевал губами, вспоминая. — Кажись, сажени три… Да, три, не мене. Помнится, мы с Гурьем и Христофоркой Кивдинским чуть пупки не надорвали, покудова поставили его.

— Как же китайцы не сожгли его, не свалили?

— Видать, Бог боронит память о тех казаках.

Лодка ткнулась в берег. Ведищев встал и перекрестился:

— Ну, пошли, вашество, поклонимся. Пращурам нашим геройским, молодечеству их. Нонеча бы так стояли: кажный един супротив дюжины ворогов!

Народ повалил на берег. Впереди шел Муравьев, за ним несли иконы и столик для них у креста должен был совершаться молебен в память защитников Отечества, положивших жизни свои на этих дальних берегах, но не посрамивших чести казачества.

Походный священник Филофей установил на середине столика лицом на восток кивот с Албазинской иконой «Слово бысть Бог», а возле нее с правой стороны икону покровителя путешествующих — Николая Чудотворца, с левой — благоверного князя Александра Невского, покровителя православных воинов.

Люди сняли шапки, опустились на колени, и отец Филофей начал богослужение.

Николай Николаевич машинально обмахивался крестным знамением, а думал о поклонном кресте, о его смысле и значении. О том, что этот, деревянный, в каком-то роде стал отражением в веках того духовного креста, который в свое время взвалили на себя казаки-первопроходцы, открывая новые земли и тем самым расширяя пределы Родины. Они, конечно, даже не думали о своей исторической миссии — ими владели иные, вполне приземленные помыслы — найти места, пригодные для простой, по-человечески счастливой жизни: чтобы была какая-никакая свобода, а вместе с ней — свой дом, хозяйство, жена, детишки… Недаром многие пришельцы охотно сочетались с местными красавицами, рожали детей и укоренялись в этих новых землях, не осознавая, что тем самым продолжают нести свой духовный крест. И защитники первых острогов, сражаясь с врагом, многократно превышающим их силы, вряд ли думали о том, что восходят на свою Голгофу, — они просто прикрывали грудью свои семьи, свои пашни и пажити. Исторический подвиг пращуров оценили потомки, те же Ведищев, Васильев, Кивдинский, устанавливая этот памятник. Им никто не указывал, никто их не заставлял — все сделали сами, а ведь это не легкий, не однодневный труд. Но это был высокий порыв, была духовная потребность соединить разорванную связь времен, можно сказать, была их миссия. И они ее выполнили.