В храм преподобных Авраамия и Марии Нина направилась сразу после отъезда Гриши, отложив на время даже архив Марра. Но нашла его Нина по данному отцом Ампелием адресу не сразу, несмотря на многочисленные указывавшие на него рекламы-разножки: охрана госпиталя указала ей сперва на маленькую часовню с надписью «Русская Православная Церковь. Московский патриархат», где уже слегка пьяный, явно нанятый со стороны поп отпевал сразу человек пять покойников. Через полчаса, с трудом ворочая языком, он сказал ей, что главный здесь — владыка Гармоний и искать его надо в домовой церкви на третьем этаже восьмого корпуса. В результате Нина попала только к концу литургии.

Впрочем, когда она подошла к кресту, схиепископ с радостью улыбнулся весточке от отца Ампелия и пригласил Нину остаться на собрании избранных. В небольшой домовой церквушке было порядочно народу, но, как выяснилось, большинство пришло поклониться привезённым откуда-то из Австралии мощам святого старца Феодосия Кавказского. После проповеди епископа Горгония, воспевшего истинно христианский подвиг святых мучениц Агапии, Хионии и Ирины, паломники ринулись к маленькому ковчежцу. Пошла вслед за ними и Нина, но тут какая-то бойкая тётка схватила её за руку и сказала, что владыка благословил всем поклоняющимся святым мощам сперва купить за пятьсот рублей пакетик со свечками, молитовками и освящённой на святыне землицей.

Нина еле вырвалась из её рук и устремилась к малому стаду схиепископа, плотно обступившему своего наставника. Нина надеялась поговорить с владыкой Горгонием, но к нему было не пробиться: особенно наседала бойкая инокиня, написавшая акафист некоему святому, которого по недоразумению считали монофелитом. Лишь через час с лишним, на особом собрании избранных, после окончания священного танца, когда большая часть горгониток в изнеможении рухнула прямо на пол, ей удалось улучить мгновение и шепнуть схиепископу, что ей очень надо с ним поговорить и что её очень поразили его слова о древних христианах. Снявший софринскую митру и оказавшийся наполовину седым Горгоний взглянул на Нину как-то по-особому, вдруг широко улыбнулся и, быстро достав из кармана рясы, вручил ей какую-то брошюрку.

Выйдя из душного храма на свежий апрельский воздух, Нина присела на первую попавшуюся лавочку в больничном парке и раскрыла таинственный подарок. Это оказалась книжечка самого владыки Горгония, надписанная ещё именем иеромонаха Саввы и именовавшаяся «Воззвание к Адаму, или Брак как узаконенный блуд». Нина ещё чувствовала на своей руке тепло от прикосновения владыки, нежного, но одновременно властного и очень, что ли, мужского. И уже с первой страницы Нина почувствовала: вот то, что она искала всю жизнь.

1. СНЫ О ХЕРСОНЕСЕ

В Севастополь Гриша Фоменко и Лёва Никифоров, изрядно растрясённые дорогой и утомлённые вакхическими дискуссиями, прибыли ночным поездом, и встречала их на служебной машине музея-заповедника молоденькая сотрудница, которую Никифоров прямо из вагона, лишь завидев в окне, начал окутывать своими чарами. Зато Григорию по пути в Херсонес можно было отдохнуть от разговоров хотя бы четверть часа. Поселили их в финском домике на археологической базе, не очень благоустроенном, но со старым электрообогревателем, заботливо включённым, похоже, за полдня до приезда гостей. Поскольку Никифорову не удалось с первого раза соблазнить миловидную херсонеситку (чем он, признаться, не сильно расстроился), молодецкий сон немедленно свалил его полураздетого в кровать, а Фоменко, прихватив с собой спальный мешок, побрёл к морю.

Море лишь слегка штормило, и вообще ночь была на редкость тёплой даже для конца апреля. Гриша так соскучился по морю, что почти целый час просидел на обрывистом берегу, всматриваясь то в силуэты кораблей на рейде, то в огни Северной стороны. И почему из всех многочисленных здешних бухт и полуостровков древние гераклейцы с делоссцами закрепились именно здесь? Чем не устроил их самый-самый кончик Таврики, на котором было основано первое поселение — Страбонов Херсонес, через несколько бухт к западу отсюда? Вероятно, он слишком выдавался в море и был открыт всем ветрам, и было там грустно и неуютно, вечно на виду у проплывавших мимо судов. Конечно, к тому времени, когда сюда прибыл апостол Андрей (если только правду написал Епифаний Монах!), жизнь строптивого полиса вот уже полтысячи лет кипела прямо здесь, под ногами Григория, а порт был восточнее, в нынешней Карантинной бухте. Интересно, а как сам Епифаний оказался в Херсоне по пути от развалин Феодосии? Пишет же он, что Андрей «спустился» оттуда в Херсон, а поскольку Феодосия расположена никак не выше Херсона, значит, двигался он «вниз» по морю, то есть всё больше удаляясь от греческих земель в чужие края…

…Было это в конце августа, на закате субботнего дня. Корабль, гружённый отборной воспорской пшеницей, самой лёгкой из всех известных, по пути в Константинополь зашёл в Херсон. Перед тем как оказаться в гавани, судно медленно, с осторожностью огибая мыс, прошло мимо всего города, так что Епифаний успел его рассмотреть, и удивлению его, точнее — разочарованию, не было предела. Сколько он себя помнил, в Константинополе, произнося слово «Херсон», всегда как-то многозначительно поднимали к небу палец, потому что все знали: там, далеко на севере, впрочем, не так уж и далеко, есть верный ромеям город, который, хотя и признаёт власть не только василевса, но и хазарского кагана, служит надёжным тылом империи. Оттуда шли хлеб, много хлеба, сушёная рыба из великих рек, меха невиданных зверей, славянские рабы, германские наёмники, служившие прежде всего личными телохранителями императора, — и коли бы не они, верные господам до последней капли крови, василевсы менялись бы на троне ежегодно, если не каждый месяц. Конечно, ромейский островок на краю света, крепость Христовой веры в стране варваров-язычников, поклонявшихся деревьям тавроскифов или — не важно — скифотавров, Епифаний представлял себе захолустным провинциальным городишком, вроде Трапезунта, но — не настолько же!

Над низенькими домиками, кое-где двухэтажными, чуть возвышалось, если смотреть с моря, несколько церквей, ничем, кроме размера, не отличавшихся от убогих строений вокруг. Самая большая из них, по-видимому кафедральная, располагалась недалеко от берега и представляла собой самую обыкновенную базилику. Во всём городе не было ни намёка на купол; из-под обваливающихся в море стен стекали нечистоты, а через многочисленные проломы в тех же стенах спускались прямо к воде мусорные насыпи, засиженные стаями чаек, и когда ветер дул от берега, то проходившие мимо корабли наполнялись зловонным духом и доносился невыносимый птичий гомон, перебиваемый воем собак, которые также во множестве рыскали по кучам отходов.

Епифаний и Иаков позажимали носы, а воспорские корабельщики не обращали ни на смрад, ни на мрачное зрелище никакого внимания, настолько они, видимо, ко всему этому привыкли. В порту оказалось несколько чище, хотя загромоздившие его возы с рыбой, почему-то несвежей, распространяли не менее сильную вонь.

— Почему же тут столько протухшей рыбы?! — воскликнул Епифаний, обращаясь к кормчему Михаилу, раскосому полу-скифу, а то и вообще хазарину.

— Э, почему же сразу протухшей? — искренне возмутился тот. — Да, она не сегодня выловлена, но так с неё налог меньше, понимаешь, да? Сегодняшнюю рыбу тут едят только архонты и епископы, остальным — зачем переплачивать?