В скором времени зловещие посулы директора Курдюкова стали осуществляться. Сначала в дежурном журнале оказались выдраны те листы, на которых были записаны результаты чайниковских экспериментов, затем таинственно исчезло техническое обоснование, наконец кто-то соленоиду, как говорится, приделал ноги. После этого за Дмитрия Ивановича взялась специальная комиссия, которая после продолжительных разбирательств объявила его склочником, клеветником, шарлатаном и злостным нарушителем производственной дисциплины. Тут как раз подоспела статья «От очернительства к саботажу».

В тот день, когда вышла эта статья, Дмитрий Иванович в первый раз в жизни выпил: перед обеденным перерывом к нему подошел сменный мастер с двумя бутылками кальвадоса и предложил: «Давай, что ли, Иваныч, выпьем по-нашему, по-национальному, то есть с горя?» — и Дмитрий Иванович напился до безобразия. Во второй раз он выпил вот по какому случаю: кто-то нарочно понизил в баках уровень красящего вещества, и смена выдала шестьсот метров брака; директор Курдюков объявил Дмитрию Ивановичу выговор и положил удержать стоимость бракованных метров из чайниковской зарплаты. В третий раз он выпил для храбрости, так как он собрался пойти к Курдюкову и сказать ему подлеца. Он вошел в директорский кабинет и сказал:

— Ну, Василий Петрович, вы вообще!..

— Постой! — воскликнул Курдюков. — Да ты никак опять пьян?!

— Я выпил, это правда, — сознался Дмитрий Иванович. — Под вашим руководством святой сопьется.

— Ну, ну, ну! — сказал Курдюков и сделал предупреждающий жест рукой. — Не надо перекладывать с больной головы на здоровую. Если ты алкоголик, то давай лечись или иди от нас к чертовой матери, а измываться над коллективом мы тебе не позволим!

Дмитрий Иванович приметил, как плотоядно загорелись курдюковские глаза при слове «лечись», и решил уйти, что называется, по собственному желанию, побоявшись, как бы директор не организовал ему принудительное лечение.

Что с ним впоследствии сталось, уже известно. Желающие могут ежедневно его наблюдать около винного магазина в компании бессмертного юродивого Парамоши и сумасшедшего Огурцова.

Об этом Огурцове тоже есть что любопытного сообщить. Во-первых, он не просто сумасшедший, а некоторым образом общественное явление, если можно так выразиться, социалистический сумасшедший. Во-вторых, сумасшедшим он был не всегда.

Вообще история его помешательства запутанна и темна. То есть не так уж она и темна, но, когда Огурцов берется ее рассказывать, у него выходит неразбериха. Или он в принципе никакой не сумасшедший, ибо лицом он свеж, уныло интеллигентен да еще и задумчиво улыбается правым уголком рта, — возможно, он просто косноязычен и под этим предлогом валяет ваньку.

По словам Огурцова, тронулся он еще в юности: после окончания средней школы он пошел работать грузчиком на молокозавод, вместо того чтобы поступить в Тимирязевскую академию, где у него имелась могущественная рука; что его дернуло оказать такое причудливое предпочтение молокозаводу, он объяснить не может.

Молокозаводские сразу взяли Огурцова на замечание: как-то в столовой он выразил претензию в связи с тем, что из тарелки борща у него вычерпнулся шуруп; Огурцов заявил претензию заведующей производством, на что ему было сказано:

— Ничего, срубаешь, все-таки не дворяне…

— Вот именно что дворяне, — ответил Огурцов, и его сразу взяли на замечание.

Потом у него произошел скандал с бригадиром, который устроил ему разнос из-за отказа бежать в магазин за водкой. Огурцов сказал тогда бригадиру:

— Вы не смеете на меня кричать, грубиян какой!.. Бригадир побледнел от удивления и спросил:

— Что ты за принц такой, что тебе слова сказать нельзя? Или у тебя высокопоставленная родня?

— Родня у меня среднепоставленная, обыкновенная, — сказал Огурцов, — но, если хотите знать, мой прапрадед участвовал в восстании декабристов. Он был субалтерн-офицером третьей роты лейб-гвардии Московского полка. На Сенатской площади его смертельно ранило в грудь, и Михаил Бестужев перевязал ему рану своим носовым платком.

Бригадир сказал:

— Был тут у нас один до тебя — трижды герой вселенной и главнокомандующий пулеметными войсками восточного полушария. На него тоже нельзя было голос повышать — на живого человека с монтировкой кидался.

В дальнейшем Огурцов дал еще несколько поводов своим товарищам по работе заподозрить его в душевном заболевании. Например, он наотрез отказался воровать масло и молоко. То есть никто, конечно, воровать его открыто не понукал, но неучастие в перманентном разграблении молокозавода всем казалось подчеркнутым, нарочитым и, стало быть, подозрительным с точки зрения практического ума.

Бригадир говорил:

— Это все от самомнения и космополитизма. Надо быть простым человеком и любить свою родину — за это тебе все сойдет с рук, хоть ты родную мать с кашей съешь. Вот возьмем меня: я обожаю нашу страну, потому что человеку, понимающему свою выгоду, она предоставляет неограниченные возможности. А ты, Огурцов, кончишь трижды героем вселенной — попомни мои слова.

Огурцов задумывался над этим пророчеством, и у него в голове шевелились пугающие сомнения, от которых мурашки бегали по спине.

Наконец, случилось то, чем его запугивал бригадир. В восемьдесят третьем году на глуповский молокозавод нагрянул народный контроль из области, и директор Красильников распорядился немедленно избавиться от трех центнеров масла, не проходившего по бумагам, каковое масло и было сожжено в заводской котельной истопником. На несчастье, Огурцова в тот день бросили на разгрузку угля, и, таким образом, он оказался свидетелем этой акции; понятное дело, он явился к Красильникову и сообщил ему о факте продовольственного вандализма.

Красильников его вдумчиво выслушал и сказал:

— Это вам померещилось, товарищ Огурцов. Галлюцинация, мираж — вот что это такое. Нервы, будь они неладны, всё нервы! Кстати, я слышал, что вы не совсем здоровы? Может быть, вам полечиться? Подрегулировать, так сказать, психический механизм?

— Почему не полечиться… — сказал Огурцов, уныло глядя сквозь потолок. — Можно и полечиться…

Через неделю Огурцов получил повестку из районного психиатрического диспансера. Он явился туда в назначенный срок и был обследован специальной комиссией, которая состояла из семи пожилых мужчин. Примерно в течение часа комиссия мучила его вкрадчивыми вопросами, каковые были необременительны и темны. Например, его спрашивали, хорошо ли он спит, как относится к творчеству передвижников, очень ли бы он огорчился, если бы сгорела его квартира. На последний вопрос Огурцов ответил, что он, наверное, не очень бы огорчился, и члены комиссии понимающе переглянулись.

Огурцов два года лежал в сумасшедшем доме, а потом получил инвалидность и устроился ночным сторожем в хозяйственный магазин. По ночам он, стало быть, сторожит, а днем водит компанию с Чайниковым и юродивым Парамошей.