They try to tell us we're too young,

Too young to really be in love.

They say that love's a word,

A word we've only heard

But can't begin to know the meaning of.

And yet we're not too young to know,

This love will last though years may go…

Это была наша любимая песня, и я всегда старался заполучить в партнерши Морин, когда ставили эту пластинку.

Почти единственной нашей возможностью побыть наедине было время в воскресенье вечером, пока я провожал ее домой после танцев. Поначалу, смущаясь и не зная толком, как вести себя в этой новой ситуации, я тащился позади Морин, засунув руки в карманы. Но одним холодным вечером, к моему огромному удовольствию, она приткнулась ко мне, словно ища тепла, и взяла под руку. Я раздулся, преисполнившись гордости обладателя. Теперь она по-настоящему стала моей девушкой. Держа меня под руку, она болтала, как канарейка в клетке, - о ребятах в молодежном клубе, о своих школьных подругах и учителях, о своей семье с множеством родственников в Ирландии и даже в Америке. Насколько я помню, Морин всегда была переполнена новостями, слухами, анекдотами. Обычные, но пленявшие меня банальности. За стенами школы я старался выбросить учебу из головы, в моих домашних тоже не было ничего интересного по сравнению с семьей Морин, поэтому я предпочитал слушать, а не говорить. Но иногда она расспрашивала меня о моих родителях, о моем детстве и очень любила мои рассказы, как я каждое утро высматривал ее, стоя на углу хэтчфордских Пяти дорог, и не осмеливался заговорить с ней.

Даже после того как она впервые взяла меня под руку, прошло несколько недель, прежде чем я собрался с духом поцеловать ее на прощание, на улице у ее дома. Мой неловкий, неумелый поцелуй, пришедшийся наполовину в губы, наполовину в щеку, застал Морин врасплох, но она с теплотой вернула его. И тут же отстранилась и, пробормотав: «Спокойной ночи», взбежала по ступенькам крыльца; но на следующее утро на остановке ее затуманенные глаза сияли, а в улыбке появилась новая мягкость, и я понял, что для нее этот поцелуй так же памятен, как и для меня.

Мне пришлось учиться целоваться, как пришлось учиться танцевать. В нашей семье, где мужчины составляли большинство, существовало табу на любые прикосновения, тогда как в семье Морин, по ее словам, для всех детей, даже для мальчиков, было обычным делом поцеловать родителей на ночь. Конечно, это было совсем не то, что целовать меня, но объясняло ту непринужденность, с которой Морин поднимала ко мне свое лицо, как удобно и свободно чувствовала себя в моих объятиях. О, восторг этих первых объятий! Что такого в этих подростковых поцелуях? Думаю, они дают интуитивное представление о том, на что будет похож секс: девичьи губы и рот, словно сокровенная внутренняя плоть ее тела - розовая, влажная, нежная. Наверняка то, что мы называем французским поцелуем, засовывая друг другу в рот языки, - это подобие полового акта. Но до этого мы с Морин дошли еще очень не скоро. Многие месяцы нас пьянили простые поцелуи, когда мы стояли обнявшись, слив губы, закрыв глаза и не дыша по нескольку минут кряду.

Обычно мы проделывали это в тени под лестницей, ведущей в подвал в цокольном этаже дома Морин, мирясь с запахом, исходившим от соседних мусорных ящиков. Мы стояли там при любой погоде. Если шел дождь, Морин, пока мы обнимались, держала над нами свой зонт. В холодную погоду я расстегивал свое широкое пальто (мое новое приобретение, которое я с гордостью носил по выходным) и распахивал ее плащ, сооружая подобие палатки, внутри которой привлекал Морин к себе. Однажды я обнаружил, что на спине платья с розочками нет одной пуговицы, и, сунув ладонь в прореху, почувствовал голую кожу между лопатками. Морин вздрогнула и чуть больше раздвинула губы, прижатые к моим губам. Спустя несколько недель я пробрался внутрь спереди, через застежку блузки, и стал ласкать ее живот через скользкий атлас комбинации. Шаг за шагом я продолжал исследовать ее тело, девственную во всех смыслах этого слова территорию. Морин была нежна и податлива в моих объятиях, она хотела, чтобы ее любили, ей нравились мои ласки, но за всем этим не стояло никакой сексуальности. Должно быть, она часто ощущала через одежду мой напряженный член, когда мы обнимались, но никогда ни словом об этом не обмолвилась, не подала виду, что смущена этим. Возможно, она думала, что взрослые пиписьки постоянно тверды, как камень. Эрекция была скорее моей проблемой. Когда нам приходило время расставаться (задерживаться на улице дольше десяти-пятнадцати минут было опасно, ибо мистер Каванаг знал, когда заканчиваются вечера в молодежном клубе, и иногда сам выходил на крыльцо глянуть на дорогу, и тогда мы замирали, стоя прямо под ним, - было и страшно и весело), я ждал, когда Морин взбежит на крыльцо и войдет в дом, а после шел прочь, напрягаясь и подавшись вперед, как на ходулях.

Думаю, что Морин тоже должна была испытывать свои симптомы сексуального возбуждения, но вряд ли понимала, что это такое. У нее от природы было чистое сознание, чистое, не будучи при этом ханжеским. Она искренне не понимала грязных шуток. Говорила, что, когда вырастет, хочет выйти замуж и иметь детей, но явно не связывала это с сексуальностью. И тем не менее она любила, когда ее целовали и обнимали. Она мурлыкала в моих объятиях, как котенок. Я считаю, что подобная чувственность и невинность едва ли могут сосуществовать в наши дни, когда на подростков выливается такой поток словесных и зрительных образов, вызывающих похоть. Любой фильм «до 15 лет», не говоря уж о «мягком» порно на видео и в журналах, которые свободно продаются в любом видеомагазине на Хай-стрит или у агента, содержит достаточно сцен и слов, от которых сорок лет назад у половины мужчин- зрителей эякуляция случилась бы прямо в штаны, а создатели и распространители фильма угодили бы за решетку. Неудивительно, что сегодня дети стремятся заниматься сексом при первых признаках полового созревания. Интересно, целуются ли нынешние подростки вообще, прежде чем скинуть одежду и нырнуть в постель.

Мои помыслы были не столь чисты, как у Морин, но знаний было ненамного больше. Хоть я и предавался смутным фантазиям о сексе с ней, особенно перед самым сном, и, как следствие, получал ночные поллюции, у меня не было намерений соблазнить ее, да и любая моя попытка встретила бы решительный отпор. Мои устремления не простирались дальше того, чтобы потрогать ее обнаженную грудь. Настоящий соблазн подстерегал меня, когда я этого достиг.

Я уже зашел так далеко, что нежно забирал в ладонь ее грудь под тканью блузки, когда мы целовались, и ощупывал пальцами швы ее лифчика, как шрифт Брайля, когда взбрыкнула ее католическая совесть. Мысленно возвращаясь в прошлое, я удивляюсь, что она не сделала этого раньше. Катализатором послужил так называемый «отход от мира» в ее школе - название показалось мне занятным для такого мероприятия, как она его описала - три дня проповедей, молитв и периодов обязательного молчания. Я бы переименовал этот «отход» в «отступление» - военные ассоциации оказались достаточно уместны, учитывая немедленное воздействие этого «отхода» на наши отношения. Священник, который руководил «отходом от мира» - это был настоящий Дюнкерк плоти. (Морин описала его - крупный, с седой бородой, как изображают Бога-Отца, с пронизывающим взглядом, казалось, он смотрит прямо в глубь твоей души.) Он обратился к девочкам-подросткам в присутствии строго кивавшей матушки-настоятельницы с речью по поводу Святой Чистоты и до ужаса напугал страшными последствиями осквернения Храмов Святого Духа, как он назвал их тела.