– Моя Королева, твой отец – гей.

Мне хочется рассказать ей о своем детстве, о юности, о проблемах с яичками. Но я понимаю, что все это будет звучать нелепо, каждое слово кажется мне фальшивым и пошлым. Я не слишком горжусь собой, но и стыдиться мне нечего.

Ицуми постаралась бы сообщить это по-другому. Но существуют ли правильные слова для подобного разговора? Я понятия не имею, каким пламенем он вспыхнет у нее внутри. Да, я лгал. И все же я знаю, что был настоящим отцом и искренним мужем, все, что я делал для них, было правдой.

Стол очень мал, он четко поделен на две половины. Мы едим аккуратно, прижав локти к телу, каждый на своей половине стола, словно на разных берегах, а между нами тихое незримое море. Я протягиваю руку, чтобы дотянуться до хлеба, и она зависает в воздухе, точно рука попрошайки, тянущаяся из-за решетки.

– Где ты живешь?

Я говорю, что она может приходить ко мне когда захочет, что у меня есть кровать и диван.

– Все по-прежнему.

– По-прежнему уже никогда не будет.

Ленни оглядывается по сторонам, в ее огромных глазах сквозит печаль. Собачка вертится под столом, и мне снова хочется последовать ее примеру: кинуться на пол, обнюхать его. Мне хочется сказать, что просто сегодня нелучший день, что потом у нас будут другие. Я калека, я не хочу ее напугать. На мне следы краски, я точно подкрашенный труп. Как Фредди Меркьюри в день получения последней награды. Тогда он вышел в костюме, который висел на нем как на вешалке, на его губах сияла нарисованная улыбка. Он уже тогда был мертв.

В ресторанчик вошли молодые парни, очевидные геи – сумки на плечах, на шеях платочки. Они садятся за столик в центре зала. Я позволяю им жить своей жизнью, сижу, не оборачиваюсь, но тело чувствует, что они рядом, что между нами возникло какое-то притяжение. Оно раскаляет затылок, проникает до мозга костей, и вот уже мои старые раны заныли… Ленни едва удостоила парочку взглядом, она привыкла к тому, что лондонская молодежь пестра и неформальна. Она привыкла к разной одежде, к разным национальностям, и сменой пола ее тоже не удивишь. Она переводит взгляд на меня. И, глядя мне в глаза, вдруг вспоминает. Теперь я чувствую, что ей за меня неловко.

Я беру ее за руку, и слова рождаются сами: наивные, геройские слова – результат долгой борьбы. Я лавирую между тысячей собственных жизней с тех самых пор, как Костантино подобрал во дворе мозаику и собрал для меня ахейского воина. С этого самого дня я чувствую притяжение к тому себе, кем хотел бы стать. Ленни кивает, но я вижу, что ей хочется сбежать от меня, она опять почесывает руку. Я говорю, что целую жизнь стыдился себя.

– И что, тебе больше не стыдно?

– Мне стыдно, но не за это, Ленни.

Темнеет. Ленни берет сумку, засовывает в нее книгу. Я встаю, чтобы помочь ей надеть пальто, приподнимаю волосы, чтоб не забились за воротник. Она делает вид, что ничего не заметила, но я знаю, что ей это нравится. Молодые парни в наши дни не слишком галантны.

Я стараюсь урвать где могу, так поступают все отцы.

– Как там Джованни?

Это удар в живот. Я тоже думал о нем. Вспоминал его прекрасное, ничего не выражающее лицо и то, как он склонился к коленям Ленни тогда, в аэропорту города Бари.

В каждой жизни найдется улица с погасшими фонарями. Они гаснут, точно солнце на закате. Я сам выбрал этот путь. За моей спиной церковные служки гасят свечи. Я силюсь припомнить веселый день, когда моя жизнь светилась елочными огнями и внутри звучала радостная песня, но на ум ничего не приходит. Только далекие огни святого Эльма, слабые электрические вспышки старой, надоевшей грозы.

Я направляюсь домой от Моньюмент-вей в сторону Стейнби-роуд, смотрю на цепь мерцающих фонарей и понимаю, что жизнь – это грязная лампочка, подвешенная на маленьком электрическом проводке. Единственный источник ее света – любовь.

Я подстригся и стал застегивать рубашку антрацитового цвета на верхнюю пуговицу, полюбил черные свитеры с V-образным вырезом. Я стал заботиться о своей внешности, о том, как выгляжу в глазах других, скрупулезно, тщательно выбирать каждую деталь своего гардероба, думать о том, какую позу принять. Одна нога у меня стала немного короче другой, но благодаря специальной подошве мне удавалось скрыть хромоту. У меня появилась новая привычка: я садился напротив собеседника так, чтобы он видел меня только в профиль, причем с выгодной стороны, там, где шрамов почти не было. Все уже привыкли, что я гей, но это признание не принесло мне облегчения, я так и не смог разобраться в себе. Я чувствовал, что старею, слышал, как поскрипывает и разлагается мое тело, словно насмехаясь над живой, трепещущей душой. На самом деле так я становился собой. Я приближался к избалованной тени, что давно поджидала меня, развалившись в кресле, как проститутка, подсчитывающая гроши. Я снова и снова ловил себя на том, что моих «я» слишком много. Я хотел забыться в наркотическом бреду, я надеялся, что мое лживое «я» растворится, развалится, что его разорвет на части, словно самовлюбленного павлина, которого подбрасывает в воздух ружейная дробь и хлопок выстрела. Теперь я держался строже, мои движения стали сдержаннее, мне хотелось побороть душевный страх, и я все больше стремился себя контролировать.

Когда в таком возрасте живешь один, становишься трусливым, занимаешься всякой ерундой, стараешься вдыхать чуть слышно, даже воздух экономишь. Я записался в спортклуб. Я открывал сумку, доставал идеально проглаженную футболку, прежде чем сесть на скамейку, подкладывал маленькое полотенце. Я научился ходить по магазинам, выбирать продукты, расставлять их по полкам, раскладывать в холодильнике. Я начал следить за питанием, чего прежде никогда не случалось. Я всегда готовился к смерти, и вдруг на пороге старости я стал лезть из кожи вон, лишь бы и дальше идти по раскаленной пустыне жизни. Игра в смерть всегда была для меня составляющей частью любви. Я больше не хотел соизмерять свое существование с болью. Я мог просто скользить по поверхности.

По дому я ходил голышом. На меня смотрела распахнутая створка старого шкафа с огромным зеркалом. В свете одинокой лампы тело все еще выглядело изящным, послушным, крепким. Я старался включать поменьше света: рассеянный и робкий, он придавал всему новые очертания. Зрение слабело, сказывались годы постоянного чтения. Мне можно было дать сколько угодно лет, я все еще надеялся, что мальчик, которым я когда-то был, жив. Я берег себя для него, храня память о тех временах, когда мое тело служило любви. Точно последний монах в заброшенном храме, я подметал пол и менял цветы, надеясь, что кто-то войдет, хотя вокруг не было ни души.

Готовил я тоже сам. Я ел великолепные диетические блюда, запивая их непременным бокалом вина. Теперь я пил гораздо меньше, тщательно подбирал вина к пище. Я пил медленно и, прежде чем проглотить, удерживал во рту терпкую ароматную жидкость, стараясь прочувствовать вкус каждого глотка. Рот – главный хранитель наслаждения, первый и последний. Это довольно просто: когда в жизни уже нет четких планов, можно тщательно отбирать и смаковать то, что осталось, малюсенькими кусочками. Я всегда жадно и нервно цеплялся за удовольствия, я предавался мечтам, оттягивал момент, спешил получить желаемое, пусть даже ценою боли. Вкус разочарования был мне хорошо знаком. А теперь я узнал новое правило жизни.