Ну рад, и слава богу. Так, наверное, думали. Бегай, коль есть желание… По пеклу десять километров… Радость!

А он и правда едва дышит, взмок и губы облизывает, смотрит на наши стаканы… Бутылки мы для конспирации под стол убрали. И вроде бы в жару водичку попиваем…

«Ребята, – говорит, – пить охота, жара чертова, а я все бегом, все бегом…» И тут меня словно бес под локоть. Взял я свой стакан и протянул: пей, мол, не жалко. И он с ходу хватил, даже задохнулся от неожиданности, глаза из орбит полезли… Но ничего, проглотил, куда деваться. И стаканчик аккуратно на край стола поставил. И губы пыльным рукавом утер.

Но мы ни-че-го. Только кто-то поморщился и глаза отвел. А он, как голос объявился, тут же попросил воды. Ладно, мол, братцы, пошутили, хотя какие шутки… Но теперь-то, мол, водицей жар запить… Спеклось внутри…

И я, представьте, не знаю почему, зло, наверное, еще не ушло, не на него, а вообще, беру соседский стакан и подаю ему в руки.

Хватил он, как воду, залпом, и… Думали, тут и ляжет… Вы сами-то попробуйте, будет случай, одну водку по ошибке запить другой… Огонь по огню… В то время как душа для облегчения влаги живой просит. Но это уж чистой воды садизм… И я понимал, и мои дружки понимали. А он как захлебнулся, бульканье, хлюпанье из него раздалось. И вот что он сделал… Он допил этот второй стакан. Хотя мог бы остановиться, недопивать. Закрыл глаза, значит, и допил… И на край стола рядом с первым пустой стакан поставил.

Потом посмотрел на нас совершенно трезво и в упор. И проговорил… Этих слов не забуду. «Ну вот и утолили. Дружочки… Спасибочко вам…»

Обернулся и вышел. Мог бы и по матушке. Мы бы стерпели. А вот «спасибочко» могли и не стерпеть… Как поленом по морде! И уж тут пить совсем расхотелось. И кто-то, уже из наших, вслед за ним: мол, спасибочко, и тоже ушел. И остальные потянулись… И водка нетронутая на столе…

Что там было с ним, не знаю. А что с нами, знаю. Прониклись мы к нему, понимаете ли… С тех пор только по имени-отчеству. Вся студия… А как в съемочную группу оператор требуется, так к нему, первому… Отличным малым оказался… сейчас вот приедет… – добавил осветитель.

И я, вздохнув, произнес:

– До буфета, что ль, дойти? Я ради встречи с ним на теплую тутошнюю водку согласен… Такую дрянь… А суп дают холодным! – ругнул и ушел в буфет.

На другой день приехал оператор, спокойный, деловой. И дело пошло. И опять по-южному ласковыми, синими-синими вечерами сидели мы в домике у Режиссера, пили сухое вино, коньяк, водку, но хорошо охлажденную водку, и нас развлекал своим бесконечным репертуаром актер из еврейского театра. И фильм…

– Она лежит, японочка, а ей шлют бумажных голубей… – фантазировал Режиссер. – Весь мир, все дети мира… И горы, горы этих голубей! Вот в чем истина! Люди должны любить друг друга. Друг мой! – Это ко мне.

А потом случилось это несчастье. Собачка подавилась косточкой. И все потому, что в ресторане, куда наш дрессировщик ходил за едой, по нерасторопности вместо телячьей косточки положили в миску куриную… А кормящий не заметил.

Я застал тот момент в домике, когда Режиссер кричал на актера, а тот сидел в уголке на стуле, пришибленный, жалкий, и что-то бормотал в свое оправдание.

– Зачем вы здесь? – громогласно вопрошал Режиссер. Голова его тряслась. – Чего вы тут вообще делаете? Что вы можете, если не способны даже накормить собаку?

И актер встал и, горбясь, стали видны сразу его годы, вышел за дверь. Я видел по глазам, как он страдал. Не за себя, за собачку. Косточку-то из горла извлекли, для чего на студийной машине, забросив съемку, возили к лучшему хирургу Ялты…

Собачку спасли. Но актеру не простили. Выставили вон, даже не дали двух дней собраться. Я застал его в нашем фанерном домике вместе с осветителем, где они, в полусумраке затемненной от солнца комнаты, молча пили дешевое болгарское вино из двухлитровой пузатой бутылки.

Пригласили и меня, и я, подсев к столу, принял стакан и закусил помидором – это единственное, что было нам по карману: семь копеек килограмм.

– Уезжаете? – спросил я актера, хотя знал, что он уезжает.

– Да. Я чуть не угробил бедного пса, – отвечал он, наклоня голову, и в глазах его, голубых, влажных, была собачья тоска.

– Но… может, еще остынет… Он вообще-то не злой ведь человек, – сказал я про Режиссера.

– Он добрый человек… Правда. И когда за меня попросили, он меня взял. Хотя для меня не было роли… Но он все равно меня взял…

– А чего ему? Жалко, что ли? – отмахнулся осветитель. – Евреем больше, евреем меньше…

– Но другие же не брали! – Он странно засмеялся, откидывая голову, глаза его были влажные. Я вдруг понял, что он плачет. Плачет оттого, что стар и никому не нужен… И жизнь прошла… А его, знаменитого актера, унизили, заставив прислуживать собаке… Пока не дали пинка под зад…

Он отыскал в кармане платок, высморкался и ушел в туалет.

– Может, вы не знаете… Он был первым актером театра, – сказал осветитель. – Его великий Мейерхольд ревновал к славе… А эта дрянь…

– Косточка?

– Нет.

– Собака?

– Да собака при чем! Она лишь походит на своего хозяина…

Актер вернулся. Мы снова налили по стакану буро-красного вина, чуть терпкого на вкус, и не чокаясь выпили.

Актер сказал:

– Прощай.

Не мне, осветителю.

А тот кивнул.

А я добавил:

– До свидания.

Но они почему-то меня не услышали.

Да я был молод тогда и не знал, что люди иногда так прощаются.

На съемках фильмов я больше никогда не бывал.

Но это ведь было давно. Очень давно. Сейчас их никого уже нет. И Режиссера нет. Хотя после этого он снял немало добрых, очень гуманных фильмов… И они идут…

Вот недавно по телевидению…

Но, правда, этого фильма, про умирающую девочку, я не видел ни разу. А если в каком-то фильме, в кадре, возникает крошечная рыжая собачка с приплюснутым носом, я вздрагиваю, как от электрического тока… У меня на весь вечер портится настроение.

Хотя… если подумать, собачка-то, она тут при чем?

Я накапал в крышечку коньяку и произнес с чувством:

– Великий актер – привет. – А подумав, добавил: – И осветитель…

Моя бывшая жена любила пошутить. Однажды, когда за праздничным столом у моей тещи, а значит, у ее мамы, делили рождественского гуся, она объявила, что муж, то есть я, обожает птичье горлышко. Ну так обожает, так любит, что сердится, когда ему, то есть мне, это горлышко почему-то не дают.

Ну а что такое горлышко, даже у самой благородной птицы, описывать не надо, это что-то вроде пружины, где между спиралями-костями застряло кое-какое мясо. И нужны большие старания, терпение и крепкие зубы, чтобы это мясо в крошечных дозах оттуда извлечь. Многим это удается плохо. Мне же не удавалось совсем.