1. Сегодня, 19 июня 1790 года. Национальное собрание постановляет, что наследственное дворянство навсегда упраздняется; следовательно, титулы принца, герцога, графа, маркиза, виконта, видама, барона, шевалье, мессира, оруженосца, дворянина и любые другие титулы подобного рода не будут приниматься кем бы то ни было и не будут жаловаться никому.

2. Всякий французский гражданин сможет носить лишь свою настоящую фамилию, он не сможет также ни заводить у себя ливреи, ни иметь герба.

3. Ладан в храмах будет воскуряться лишь для прославления Господа, но это не будет делаться в честь кого бы то ни было.

4. Титулы монсеньора и монсеньоров не будут жаловаться никакому сословию и никому персонально, так же, как и титулы превосходительства, высочества, преосвященства, высокопреосвященства…

В свои сорок лет я был безнадежно старомоден, не желая носить расшитые фраки и вычурные наряды. Теперь я одеваюсь по последней моде, мое простое платье отражает дух и настроение времени. Долой павлинов, да здравствует совиная серьезность. Я всегда старался одеваться как можно проще, если только положение не обязывало меня нарядиться позатейливей. Мир постоянно меняется, порой в мою пользу, порой — нет. Говорят, Жером убит, а его сестра и Шарлот эмигрировали в Лондон, который всю жизнь презирали. А ведь и моя дочь, крестница герцога де Со, тоже живет там. Быть может, это повлияло на его выбор. После ее побега они с Шарлотом стали очень близки. Будь он не столь могуществен, их отношения вполне могли стать предметом тайных обсуждений и пересудов.

Бен Франклин однажды поделился со мной поговоркой, услышанной от шведского посла: «День знает то, о чем и не подозревало утро». Приближаясь к последним предгорьям старости, я гадаю, будет ли у кого-нибудь время написать то, что познал вечер. Быть может, это мой долг. Я отправил Манон в Лондон — якобы чтобы передать Элен драгоценности матери. Она взяла с собой целый сундук ценных вещей: миниатюр, финифтевых табакерок, бриллиантов без оправы и золотых монет. Вскоре после этого я отправил ей письмо с одним знакомым, который переезжал в Лондон, и попросил его лично вручить письмо в руки Манон. В письме я велю жене никогда не возвращаться. Я люблю ее, она подарила мне душевный покой и счастье, которых не смогла подарить ни одна женщина — и уж конечно я никогда не смог бы достичь их сам. Я прошу прощения за свои недостатки и проступки — коих, несомненно, было множество, и умоляю ее принять мое распоряжение всерьез. Здесь она погибнет. Все драгоценности, кроме тех, что принадлежали Виржини, пусть оставит себе. Я остаюсь в замке д’Ому со своими блокнотами и кухней. Тигрис будет меня защищать, а я буду защищать ее. Мой конец близок, это ясно, однако я постараюсь встретить его храбро. Я слишком стар, измотан и труслив, чтобы начинать жизнь заново в чужой стране. Надеюсь, она меня простит и будет вспоминать обо мне с любовью. Лоран немного погорюет и — если у него осталась хоть толика здравого смысла — будет жить дальше. Вряд ли сторонников короля ждут во Франции с распростертыми объятиями, но, возможно, на свете еще остались верные нам колонии, а на худой конец он может поселиться в Америке. Там любят французских аристократов, мы ведь помогли им одержать победу над Англией. Если же Манон сможет убедить мою дочь простить меня, о большем я не смею и желать…

Слуги разъехались, кто-то — по моему распоряжению, кто-то — по собственной воле. Коридоры замка пусты, гулки и впервые за много лет на удивление безмятежны — хотя, подозреваю, ненадолго. Минувшей ночью в замок явился юноша. Он долго барабанил в дверь, покуда я не выбрался из кабинета посмотреть, кто и зачем осмелился меня побеспокоить. Свечи моего канделябра осветили лицо деревенского юноши, показавшееся мне знакомым. Он протянул запечатанный сургучом свиток и, стоило мне поднять руку, тут же выронил его. Письмо упало на булыжники, и его края зашуршали на ночном ветру.

— Подними, — велел я.

Юноша уставился на меня с детским упрямством и замотал головой. На нем была мягкая кепка с трехцветной кокардой и неряшливый пояс из красной ленты. За кожаный ремень он заткнул пару пистолетов.

— Твоему отцу было бы стыдно за тебя.

Он сплюнул на мостовую.

— И матери тоже.

— Читай и выполняй! — рявкнул он.

Я поглядел на него, затем на оброненное письмо и начал закрывать дверь. Пусть вернет бумагу отправителю — почему нет? Вряд ли там радостные вести.

— А ну бери! — Юноша вдруг забеспокоился, схватил письмо и сунул мне. — Живо!

Я покачал головой и снова попытался закрыть дверь. Тогда он схватил меня за рукав… В тот же миг из темного коридора с рыком выскочила Тигрис. Дверь под ее лапами распахнулась, ударила юношу, и тот полетел вниз по каменным ступеням. Его голова с хрустом ударилась о нижнюю ступеньку.

Тигрис принялась обнюхивать юношу.

— Хорошая девочка, — сказал я. — Старушка моя.

Она оглянулась — верней, повернула голову и прислушалась к моему голосу. Ее белесые глаза были точь-в-точь такие, как в день нашего знакомства, когда я впервые увидел ее в вольере королевского зверинца. Я разрешил ей погулять в саду, и она радостно замурлыкала. Ночь была жаркая, в такую погоду и молоко долго не простоит, поэтому я протащил мальчишку через коридор и кухни в кладовку, где толстые каменные стены и полы сохраняли прохладу. Я оставил труп под полкой, на которой лежала головка пармезана, несколько лет назад присланная мне старшим сыном Шарлота.

Я совершил ошибку, или Жорж Дюра всегда был человеком, который мог написать такое письмо? Или моя ошибка сделала его таким человеком? Я вижу, как он хлещет свою лошадь: его свирепое лицо, горящие яростью и стыдом глаза… С тех пор он не поднимал руку ни на животных, ни на женщин — по крайней мере за ним такого не замечали. Жорж Дюра славится своей беспощадностью и неподкупностью. Он не пьет, не распутничает, одевается просто и живет со сводной сестрой, невзрачной женщиной, которая его кормит, обстирывает и ругает за опоздания к ужину. Дюра посвятил свою жизнь переменам, так про него говорят. Ретивый якобинец, честный и неподкупный. Я бы не отказался от встречи с ним, но Жорж не снизошел до встречи со мной. Он прислал неотесанного чурбана, который хотел бросить письмо мне под ноги и посмеяться, когда я за ним нагнусь. Сам Жорж никогда бы не позволил себе такой грубости, однако этот юнец еще ничего не соображал — совсем как я в его возрасте, когда меня всему учил Шарлот.

Письмо адресовано «гражданину Ому». Ни титула, ни частицы «де», связывающей мою фамилию с землями, никаких уважительных приветствий. В нем просто говорится, что замок у меня конфискуют в счет неуплаченных налогов и скоро ко мне придут оценщики — представители местного собрания. У меня есть день, чтобы по своей воле передать замок государству. О моей тигрице — ни слова.

Итак, люди Жоржа постучат в мою дверь. Вряд ли он явится сюда лично. Нет, он сейчас в Бордо, Лиможе или Париже, занят какими-нибудь важными делами. Меня погубят его подчиненные. Личное присутствие Жорж расценил бы как потакание собственным слабостям. То, что сейчас происходит, делается во имя народа, написано в его послании. Личная вражда и даже личная дружба здесь ни при чем. Справедливость и историческая необходимость превыше всего.