Задача ни в каком виде не включала язык. Это снова было чисто зрительно-моторное упражнение. Но исследователи хотели посмотреть, активируются ли все-таки речевые области мозга. Они предположили, что языковые структуры скорее будут участвовать в зрительной задаче при показе цветов с простыми и привычными названиями, чем тогда, когда они не имеют очевидных обозначений. И действительно, две особые небольшие зоны в коре левого полушария активировались, если цвета были из легкой для именования группы, но оставались неактивными, если цвета были из группы, сложной для именования.

Чтобы более точно определить функцию этих двух областей в левом полушарии, исследователи задали участникам вторую задачу, на сей раз явно связанную с языком. Участникам показывали на экране цвета и просили сказать вслух, как называется какой из цветов, а их мозг в это время сканировали. Те две области, которые раньше проявляли активность только для цветов с простыми названиями, теперь «зажглись», как будто были очень активны. Поэтому исследователи заключили, что эти две исследуемые области должны содержать специфические нейронные структуры, связанные с подбором названий цветов.

Если мы спроецируем функцию этих двух зон на результаты первой (чисто визуальной) задачи, то станет ясно, что когда мозг должен решить, одинаковые цвета перед ним или нет, то участки, ответственные за зрительное восприятие, просят речевые участки помочь им принять решение, даже если речь не используется как таковая. Так что теперь есть прямое нейропсихологическое свидетельство, что области мозга, которые обеспечивают подбор названий, участвуют в переработке чисто зрительной цветовой информации.

* * *

В свете экспериментов, описанных в этой главе, цвет может быть той областью, которая более всего соответствует метафоре языка как призмы. Конечно, язык – не призма в физическом смысле и не влияет на фотоны, которые достигают глаза. Но ощущение цвета вырабатывается в мозгу, а не в глазу, и мозг не принимает сигналы от сетчатки по номиналу, потому что постоянно занят очень сложным процессом нормализации, который создает иллюзию стабильности цвета при разных условиях освещения. Мозг достигает этого эффекта постоянным внесением поправок, сдвигая и растягивая сигналы от сетчатки, усиливая некоторые различия и приглушая другие. Никто не знает точно, как мозг все это проделывает, но ясно одно: он опирается на память и хранящиеся в ней образы. Было показано, например, что совершенно серая картинка банана может нам казаться слегка желтоватой, потому что мозг помнит бананы как желтые и поэтому нормализует ощущение в ту сторону, которую ожидает увидеть. (Дальнейшие подробности см. в Приложении.)

По всей видимости, язык участвует в цветовом восприятии на уровне нормализации и компенсации, где мозг, чтобы решить, насколько похожи определенные цвета, полагается на накопленные знания и установленные различия. И хотя никто не знает, что происходит между речевыми и зрительными областями, свидетельства, собранные к настоящему времени, вместе убедительно доказывают, что язык действительно влияет на наше зрительное восприятие. В эксперименте Кея и Кемптона 1984 года носители английского настаивали, что оттенки, лежащие по разные стороны границы зеленого и голубого, по виду для них сильнее отличаются. Результаты недавних экспериментов показывают, что лингвистические категории цвета прямо включены в обработку зрительной информации и что они заставляют людей реагировать на цвета с разными названиями, как будто те дальше друг от друга, чем на самом деле.

Взятые вместе, эти результаты приводят к выводу, в который мало кто был готов поверить еще несколько лет назад: что носители разных языков все-таки могут воспринимать цвета немного по-разному. В некотором смысле, таким образом, цветовая одиссея, начатая Гладстоном в 1858 году, закончилась после полутора веков странствий почти там же, где начиналась. Ибо в итоге вполне может быть, что греки, и правда, воспринимали цвета не совсем так, как мы. Но даже вернувшись в конце путешествия к Гладстону, нам не достичь согласия, ведь мы перевернули его сюжет вверх тормашками и поменяли местами причину и следствие в отношениях между языком и восприятием. Гладстон предполагал, что разница между цветовым словарем Гомера и нашим была результатом уже существующих отличий в восприятии цвета. Но теперь кажется более вероятным, что словарь цветов в разных языках может быть причиной отличий в восприятии цвета. Гладстон полагал, что скудный цветовой словарь Гомера был отражением недоразвитости строения его глаз. Мы знаем, что за последние тысячи лет в строении глаз ничего не изменилось, и все же привычки мышления, внушенные нашим более изощренным цветовым словарем, могли тем не менее сделать нас более чувствительными к некоторым тонким различиям цвета.

В целом за последние двести лет объяснения когнитивных различий между народами сдвинулись от анатомии к культуре. В XIX веке принято было считать, что наследственные свойства разума разных рас значительно различаются и что это биологическое неравенство – главная причина различий в их успехах. Одним из бриллиантов в короне ХХ века стало признание фундаментального единства человечества во всем, что касается его умственных способностей. Поэтому в наши дни мы, объясняя разнообразие особенностей мышления разных этнических групп, не ссылаемся в первую очередь на гены. Но в XXI веке мы начинаем учитывать различия в мышлении, сформированные культурными условностями и, в частности, разными языками.

У языка две жизни. В своей общественной роли эта система условностей, общих для всего сообщества его носителей, позволяет им понимать друг друга. Но у языка есть и другое, частное, бытие в качестве системы знаний, встроенных в мышление каждого носителя. Чтобы язык мог служить эффективным средством общения, индивидуальные системы знаний в сознании носителей должны примерно соответствовать общественной системе языковых условностей. И благодаря этому соответствию общественные условности языка могут отражать то, что происходит в самом восхитительном и самом неуловимом феномене во всей вселенной – в нашей душе.

Эта книга была задумана для того, чтобы, опираясь на свидетельства языка, показать, что культурные условности нашего общества влияют на фундаментальные аспекты нашего мышления гораздо сильнее, чем модно нынче считать. В первой части было показано, что способ, которым наш язык «расчленяет мир на понятия», не жестко определен для нас природой и то, что мы считаем «естественным», очень сильно зависит от условностей, на которых мы воспитаны. Это не значит, конечно, что каждый язык может делить мир на понятия в произвольном порядке по своей прихоти. Но в пределах того, что возможно выучить и что целесообразно для общения, способы, которыми передаются даже простейшие понятия, могут варьировать сильнее, чем подсказывает здравый смысл. Ибо, в конце-то концов, здравый смысл находит естественным то, с чем хорошо знаком.

Во второй части книги мы увидели, что лингвистические условности общества могут влиять и на те стороны нашего мышления, что выходят за пределы языка. Доказуемое влияние языка на мышление сильно отличается от того, что провозглашалось в прошлом. В частности, так и не нашлось подтверждений тому, что родной язык налагает ограничения на наши интеллектуальные горизонты и ограничивает способности воспринимать понятия или разграничения, используемые в других языках. Реальное воздействие родного языка, скорее, формирует привычки, которые развиваются посредством частого использования определенных способов выражения. Понятия, с которыми мы обучены обходиться как с разными, информация, которую наш родной язык вынуждает нас передавать, детали, к которым он требует от нас внимания, и повторяющиеся ассоциации, на которые он нас наводит, – все эти речевые привычки могут переходить в привычки мышления, что значит гораздо больше, чем просто знание языка как таковое. Мы видели примеры из трех областей языка: пространственные координаты и их последствия для моделей памяти и ориентирования; грамматический род и его воздействие на ассоциации; и цветовые обозначения, которые могут усиливать нашу чувствительность к определенным различиям цветов.