По дороге я проходил недалеко от отеля моего отца. Вступив в столь знакомые места, я до такой степени забылся, что повернулся к дому и вошел в сквер, где мы обыкновенно собирались вместе и часто так весело проводили время, я вошел туда с тайной надеждою увидеть еще в последний раз Клэру перед вечной разлукой с ней.

Осторожно, нерешительно подходил я к дому, который был уже для меня чужим, и поднял глаза на окна, выходившие из гостиной и спальни моей сестры. Но ее не было у окон, она не проходила из комнаты в комнату.

У меня не хватило сил продолжать дорогу. Я вспоминал, сколько раз она доказывала мне свою нежную, преданную любовь, а я как будто теперь только сумел достойно оценить ее… Я думал обо всем, что она выстрадала из-за меня, и сколько еще ей предстоит страданий все из-за меня же, и надежда еще раз увидеть ее удерживала меня здесь, заставляла блуждать перед домом и напрасно всматриваться в окна.

Было утро, ясное и свежее осеннее утро, может быть, она вышла погулять в свой сад. Я вспомнил, что иногда она приходила туда с книгой. Я стал ходить около решетки, стараясь между деревьями рассмотреть ее фигуру, таким образом я обошел уже весь сад, когда, наконец, внимание мое было привлечено женской фигурой, сидевшей под деревом.

Я остановился и, напрягая зрение, узнал Клэру.

Ее лица не было видно: она смотрела в противоположную сторону, но я узнал ее по простому туалету, по росту и осанке. Она сидела положа руки на закрытую книгу, лежавшую у нее на коленях. У ног ее крутилась маленькая подаренная ей мною болонка, мне казалось, что она обратила свои глаза на болонку, если судить по наклоненной ее голове. Я подвинулся в сторону, пробуя лучше рассмотреть ее лицо, но тут деревья совсем закрыли сестру от меня. Я принужден был удовлетвориться тем, что мог только между ветвями видеть место, где она сидела.

Я не осмелился заговорить с ней, боясь подвергнуть обоих нас печальному расставанью. Мне оставалось только молча смотреть на нее, может быть, в последний раз… И я все смотрел, до тех пор, пока слезы не навернулись на моих глазах и не помешали мне ее видеть.

Я подавил желание вытереть слезы. Пока эти слезы скрывали ее от меня, я смог еще совладать с собой и ушел из сквера.

Оставляя далеко за собой родительский дом, обуреваемый мучительными мыслями и воспоминаниями о прошлом начиная с первой встречи с Маргретой Шервин до того дня, когда я стоял над ее могилой, я вдруг почувствовал, как будто что-то укололо меня, и в первый раз в голове моей мелькнуло подозрение, не следит ли за мной Маньон, и с тех пор эта мысль не покидала меня.

При этом подозрении я бессознательно остановился и осмотрелся вокруг. Множество людей увидел на том пространстве, которое я мог охватить взором, но нигде не видно было фигуры, преследовавшей меня на кладбище.

Я пошел дальше, потом еще раз оглянулся, и все без всякого успеха.

Потом я долго-долго шел, все не оглядываясь, и вдруг остановился и вновь подозрительно и внимательно осмотрелся вокруг.

На некотором расстоянии от меня, на противоположном тротуаре, я увидел человека, тоже остановившегося в движущейся толпе. Его рост соответствовал росту Маньона, на нем был такой же плащ, как на Маньоне, когда он появился на кладбище у могилы Маргреты. Мне следовало бы перейти через улицу, чтоб открыть истину, но с противоположной стороны, где я стоял, беспрерывно мешали мне проезжающие экипажи и многочисленные прохожие.

Действительно ли то был Маньон, фигура которого время от времени представлялась мне? Точно ли он следил за мной? Эта мысль все сильнее укреплялась в моем воображении, и тут я припомнил угрозу его, произнесенную им на кладбище: «Вы можете скрыться за свою семью и за своих друзей, а я стану поражать вас в тех, кто для вас дороже всех, кто лучше всех», и это воспоминание тотчас же придало мне решимости продолжать дорогу, ни разу не оглядываясь уже назад, потому что я говорил себе:

— Если он преследует меня, то я не должен и не хочу избегать его, напротив, увлекая его за собой, может быть, я спасу сестру и отца.

Итак, я не отклонялся уже от своей дороги, шел прямо, не оглядываясь назад. Решившись уехать из Лондона в Корнуэльс, я не принимал никаких мер предосторожности, чтобы скрыть свой отъезд, и хотя был уверен, что он последует за мной, но не видал уже его и никогда не обращал внимания, близко или далеко идет он по моим следам.

С тех пор прошло два месяца, и в настоящее время я знаю так же мало о нем, как и тогда.

19-го октября.

Кончен мой обзор прошлого. Я рассказал историю моих ошибок и несчастий, описал зло, сделанное мной, и казнь, последовавшую затем и продолжающуюся до настоящего времени.

Передо мною на столе лежат страницы моей рукописи, которая получилась гораздо длиннее, чем я думал. Я не смею перечитать эти строки, написанные моей рукой. Может быть, пришлось бы многое исправить, а у меня недостает духа пересматривать и подправлять: ведь я не намерен печатать ее при жизни своей. Когда же меня не станет на свете, найдутся люди, которые исправят шероховатости моего слога, пускай другие обогатят мою рукопись, пускай другие позаботятся об ее читабельности, приведут в порядок эту необработанную массу фактического материала, которую я оставлю после себя, но я пишу правду, не приукрашивая и не преувеличивая ее, иногда с глубоким смирением, часто со слезами.

Но теперь, когда я собираю все эти страницы и запечатываю их в пакет, с тем чтобы самому уже не распечатывать его, могу ли я уверить себя, что окончил свое дело, что сказал свое последнее слово? Пока жив Маньон и пока я буду убежден, что каждую минуту он может появиться передо мной, пока я не узнаю, какие перемены происходят в родном доме откуда я изгнан, до тех пор этот рассказ все будет требовать продолжения. Я не знаю, что еще будет заслуживать рассказа, не знаю, какие новые потрясения отнимут у меня возможность продолжать мой труд, временно оконченный. Я не испытываю столько доверия ни к себе, ни к будущности, которую готовит мне судьба, чтобы быть уверенным, что у меня хватит и времени, и энергии записывать свои воспоминания, как я это делал до сих пор. Следовательно, гораздо лучше будет, если я теперь стану записывать события изо дня в день, по мере того, как они будут развиваться, и таким образом, несмотря ни на что, я буду продолжать свой ежедневный рассказ до конца.

Но прежде, вместо предисловия к задуманному мной дневнику, мне хочется рассказать немного о жизни, которую я веду в моем уединении на корнуэльсском берегу.

Рыбачья хижина, в которой я написал последние страницы, лежит на южном берегу Корнуэльса, в нескольких только милях от мыса Ландсэна. Я живу в каменной, покрытой соломой избушке, в ней всего две комнатки. Вся мебель тут состоит из стола, стула и кровати. Соседи у меня двенадцать рыбаков с их семействами. Но меня не мучит потребность ни в роскоши, ни в обществе. Здесь я нашел желаемое: совершенное уединение.

Мой приезд сначала озадачил этих добрых людей и даже показался им подозрительным. Рыбаки, населяющие Корнуэльс, сохраняют доныне самые старые суеверия, в продолжение многих веков драгоценные их предкам. Мои бедные и простые соседи никак не могли понять, каким образом у меня нет никаких дел и занятий, мое печальное и утомленное лицо никак не могло в их мнении согласоваться с моей видимой молодостью. Для женщин же в особенности было что-то пагубное и страшное в моем одиночестве.