Если не враждебность, то равнодушие к иным культурам, незнание культурного наследия внутри самого христианства пронизывают западноевропейское историческое мышление и сегодня.

Еще более раздражающе действует на постсоветских западников то, что фильм весьма убедительно рассказывает о роли Запада в крушении Византийской империи. И во время грозы над Византией, христианской сестрой, и сегодня по отношению к сербам, – разве не одно и то же повторяется: хотите покровительства, идите в подчинение? Почти дьявольское искусительство: «Видишь царствие сие, поклонись. И будет все твое.»

Россия должна знать, что Византия – наша праматерь. А потому правда о величии и причинах упадка должна быть нам дана во всем объеме не только ради праздного любопытства.

Ведь даже признанный знаток всемирной истории А. Тойнби прямо признавал, что Россия чужда Западу не из-за мнимых экспансионистских устремлений. «Русские навлекли на себя враждебное отношение Запада из-за своей упрямой приверженности чуждой цивилизации, и вплоть до самой большевистской революции 1917 года этой русской «варварской отметиной» была Византийская цивилизация восточно-православного христианства», – признает Тойнби, который и опровергает «бытующее на Западе понятие, что Россия – агрессор».

Отрицание Западом пути России связано с разным отношением к сути христианства – преодолению искушения хлебом и властью и заповедям Блаженств. Разное понимание человека и Божественного замысла о нем на земле проявило разные толкования свободы – «от чего» на Западе, «для чего» в России.

Именно в этом источник дилеммы «Россия – Запад», которую неслучайно не обошли вниманием все крупные умы прошлого. А разве сегодня можно решить очевидную задачу всесторонней модернизации России и полноценного, равноправного участия в современном мировом историческом процессе без самоопределения по отношению к целям и ценностям бытия, собственной и мировой истории? Попытка вовлечения России в глобальный проект униформации мира под знаменем «вселенской», одинаковой для всех либеральной демократии уж слишком напомнила драму России при столкновении с первой универсалистской идеей ХХ века – марксизмом.

Трудно избавиться от впечатления, что и истерика по поводу фильма прикрывает на самом деле панический страх перед самой мыслью о морально санкционированной дискуссии о месте России в мире. Но разве сверка с историческим компасом не назрела? Разве осуществление эффективной внутренней и внешней стратегии возможно без определения исторических целей и контекста?

Критики фильма не способны на серьезную дискуссию и предпочитают цепляться к деталям. На самом деле они боятся дискурса в широких историко-философских категориях. Но без этого не нащупать исторический проект, связующий прошлое, настоящее и будущее, связующий Россию и мир, не найти согласия по таким животрепещущим вопросам, как: Кто мы? «Европа» ли? Да и что такое Европа – вчера, сегодня, завтра? Камо грядеши? Нужна ли нам модернизация, хотим ли продолжить себя в ней? Что есть демократия и что есть сегодняшний либерализм? Связка этих, вовсе не обязательно парных, категорий нам навязывается как священная корова, что довольно абсурдно для термина Аристотеля и Полибия.

Исторически жизнеспособная национальная государственность во все времена, и тем более в эру глобализации не может быть основана опять, как это было в 1917-м, на заимствованных идеологических схемах и абстрактных планетарных идеях. Она должна опираться на воплощенный в праве (соответствующем своей эпохе) органический строй народной жизни. Эксперименты ХХ века слишком очевидно продемонстрировали: для России одинаково губительны как самоизоляция, так и насильственное обезличение; как самонадеянное противопоставление себя миру, так и раболепное эпигонство.

Фильм побуждает задуматься о России и о мiре, ведь человеку имманентно присуще побуждение обрести равновесие между индивидуальным и всеобщим, между национальным и универсальным, это и дает импульс к развитию, к той самой модернизации без утраты смыслообразующего ядра самого побуждения к историческому творчеству нации.

В дискуссии об историческом проекте России в мире неизбежно встает перед нами опять дилемма «Россия и Европа», которую не обошли вниманием самые крупные русские умы прошлого. Исполинская размерами, куда более равнодушная, чем Запад, к земному и парадоксально выносливая в посылаемых ей испытаниях и нашествиях с Востока и Запада, Россия принадлежала к тому же духовному наследию, но явила иной исторический опыт. Она и добродетельствовала и грешила всегда по-своему, а заимствуя что-то у Запада, преобразовывала это до неузнаваемости.

На всем протяжении превращения Московии в Российскую империю, а в ХХ веке в коммунистический СССР, этот феномен, независимо от наличия реальных противоречий, вызывал заинтересованную ревность особого характера, присущую лишь разошедшимся членам одной семьи.

И даже когда Россия превратилась из православной в коммунистическую державу, она осталась империей и родила нечто, далекое от ортодоксального марксизма. Арнольд Тойнби убежден, что коммунизм – это оружие западного происхождения и «в российской традиции не существовало даже предпосылок к тому, чтобы там могли изобрести коммунизм самостоятельно». Но именно применение коммунизма на русской православной почве, в той самой соперничавшей ойкумене, сделало его в глазах Запада куда более опасным, на определенное время, идейным оружием, чем любой гипотетический коммунистический эксперимент на самом Западе.

Так дилемма «Россия и Европа» органично вошла в новую «великую схизму» эпохи постмодерна на фоне колоссально возросшей роли финансовых интересов и ненасытной жизнедеятельности за пределами своих государств. В этом дискурсе бедой российской элиты в 1990-е годы являлось не отсутствие интеллектуального потенциала, а мировоззренческая нищета, ангажированность в проект «глобального управления», пренебрежение к духовно-историческому наследию России, безрелигиозное и космополитическое, европоцентристское видение мира, как идущего к единому одномерному образцу. Для постсоветского либерального сознания, оторванного образованием и идеологией не только от преемственной русской православной культуры, но и от подлинной западноевропейской культуры, стократно верно определение С. Булгакова несложненькой философии истории среднего русского образованца: «Вначале было варварство, а затем воссияла цивилизация, то есть просветительство, материализм, атеизм.», права человека, гражданское общество.

Однако кроме либерального плода, выросшего на ветви Просвещения, европейская цивилизация, на что пытался обратить внимание Булгаков, имеет не только многочисленные ветви, но и корни, питающие дерево, обезвреживающие своими здоровыми соками многие ядовитые плоды. Эти корни – христианство. Поэтому даже опасные учения, если они уравновешены другими могучими духовными течениями, не имеют столь губительных последствий, «нежели когда они появляются в культурной пустыне и притязают стать единственным фундаментом». Но именно культурная пустыня и есть фундамент нынешних западников – убогонькой пародии на великое западничество прошлого, – которое было не отрицанием, но стороной русской мысли.