Благословляю тебя, Мария из Магдалы, за то добро, что сделала ты моему сыну, благословляю ныне и во веки веков. Магдалина, приблизившись, хотела в знак почтения поцеловать ее в плечо, но другая Мария простерла к ней руки, притянула к себе, и они постояли обнявшись, однако недолго, потому что дело не ждет и никто за них его не сделает.

Длилось празднество, подавались беспрерывной чередою кушанья, и лилось вино из кувшинов, и веселье нашло уж себе выход в песнях и танцах, как вдруг тревожная весть, тайно поданная хозяевам распорядителем пира – вино на исходе, – обрушилась им на головы наподобие обвалившейся кровли. Что же нам теперь делать, зашептали они в смятении, как сказать гостям, что вина больше нет, завтра ни о чем другом в Кане говорить не будут. Дочь моя, запричитала мать новобрачной, что только ждет тебя впереди, какие насмешки: на собственной свадьбе и то вина не хватило, чем заслужили мы такой позор, нечего сказать, хорошее начало супружеской жизни. А за столами тем временем выцедили последние капли, и самые нетерпеливые из гостей стали уже оглядываться по сторонам, ища, кто бы наполнил им стаканы, и тогда Мария, хоть только что вверила другой женщине все то, что Иисус отказался принимать из ее рук – заботы, попечение, долг, – вдруг, словно молния сверкнула в рассудке ее, захотела получить собственное подтверждение чудесным дарованиям сына своего, удостовериться и потом уже навсегда затворить двери в доме своем и уста свои, как тот, кто исполнил свое предназначение в этом мире и только ждет теперь часа, когда призовут его в мир иной. Она отыскала глазами Магдалину, увидела, как в знак согласия та медленно опустила ресницы, и, не медля больше, подошла к сыну и произнесла тоном человека, уверенного в том, что, чтобы его поняли, нет нужды проговаривать все до точки: Вина нет. Иисус медленно обернулся к матери, глянул на нее так, будто слова ее донеслись к нему из дальней дали, спросил: Что мне и тебе, жено? – и именно эти страх наводящие слова были услышаны сидевшими вблизи и поодаль: не смеет сын так говорить с матерью, произведшей его на свет, – но столь велики были удивление, изумление, недоверие, что время, пространство, воля постараются так их понять, перевести, истолковать, откомментировать и переосмыслить, чтобы начисто изгнать из них жестокость, а если получится – сделать так, чтобы они как бы и вовсе не звучали, если же не выйдет, то придать им смысл, противоположный вложенному, и по прошествии лет и столетий говорить и писать станут, что сказал Иисус так: Зачем ты беспокоишь меня по таким пустякам? или так: Какое мне дело до этого? или так: Кто просил тебя вмешиваться в это? или: Просить тебе меня не надо, я вижу сам и сам вмешаюсь, или: Почему не попросить меня прямо, я ведь был и остаюсь покорным твоей воле, или: Сделаю так, как тебе угодно, нет между нами разногласий. Мария приняла удар грудью, выдержала взгляд, которым отвергал ее сын, и, отрезая ему путь к отступлению, сказала слугам: Что скажет он вам, то сделайте. Иисус видел, как мать отходит от него прочь, но не промолвил ни слова, не протянул руку, чтобы попытаться удержать ее, потому что понял: Бог воспользовался ею, как раньше – бурей, а еще раньше – надобностями рыбаков.

Он поднял свой стакан, где на дне оставалось еще немного вина, и сказал слугам: Наполните сосуды водою, – было же тут шесть каменных водоносов, стоявших по обычаю очищения Иудейского, вмещавших по две или по три меры, и они наполнили их доверху.

Несите их ко мне, сказал он и влил в каждый сосуд по несколько капель вина, остававшихся у него в стакане. А теперь почерпните и несите к распорядителю пира. Когда же тот, не зная, откуда несут к нему сосуды, отведал воды, в которой капля вина растворилась без следа, даже не окрасив ее, подозвал жениха и сказал: Всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее, а ты хорошее вино сберег доселе. А жених, который в жизни не видел, чтобы сосуды те использовали под вино, и вообще не знал, что вино кончилось, тоже попробовал вина и с притворной скромностью человека, подтверждающего то, в чем и так не сомневался, кивнул одобрительно в знак того, что вино и впрямь первоклассное – так сказать, винтаж. И если бы не глас народа, в данном случае представленного слугами, которые на следующий день распустили язык, о свершившемся чуде никто бы и не узнал – а это равносильно тому, что и чуда никакого не было, ибо распорядитель понятия не имел о претворении воды в вино, новобрачному, разумеется, лестно было приписать чужое деяние себе, Иисус был не из тех, кто похваляется на всех углах: Я свершил такие-то и такие-то чудеса, Магдалина, с самого начала посвященная в интригу, распространяться о ней не собиралась, Мария же и подавно, потому что самое главное, самое основное произошло между нею и сыном ее, а все прочее было так, добавлением или, вернее сказать, добавкой, и пусть подтвердят наши слова гости на брачном пиру, чьи стаканы вновь наполнились вином доверху.

Больше никогда не говорили друг с другом Мария из Назарета и сын ее. Незадолго до заката, не простясь ни с кем из домашних, Иисус и Магдалина ушли из Каны по дороге в Тивериаду. Иосиф и Лидия, прячась, проводили их до выхода из деревни и смотрели вслед до тех пор, пока не скрылись они за поворотом.

* * *

И тогда пришло время больших ожиданий. Знамения, которыми до той поры Господь обнаруживал свое присутствие в Иисусе, были маленькие домашние чудеса из разряда «ловкость рук и никакого мошенства», по сути своей не слишком сильно отличающиеся от тех фокусов и трюков, которые не столь, правда, отчетливо и чисто исполняют на Востоке маги и чародеи, умеющие, например, подбросить в воздух веревку и влезть по ней, причем никто из зрителей не заметит, что верхний ее конец закреплен на прочном крюке или что кто-то из подручных держит его. Иисусу, чтобы проделать что-то подобное, довольно было лишь захотеть, но, спроси его кто-нибудь, зачем и для чего это, он ответить бы не сумел или сказал бы, что так, мол, надо и что нельзя оставить рыбаков без улова, а гостей на свадьбе – без вина, ибо и в самом деле не пришло еще время Господу говорить его устами. По градам и весям галилейским шла молва о неком назарянине, наделенном могуществом, которое один Бог способен был ему даровать, Иисус же не оспаривал это, никак не объясняя ни причин, ни побуждений, ни оснований, и людям оставалось лишь унять любопытство и воспользоваться подвалившей удачей. Разумеется, Симон и Андрей, равно как и сыновья Зеведеевы, думали не так, но ведь это были его друзья, и они боялись за него. И каждое утро, проснувшись, Иисус спрашивал: Сегодня? – спрашивал беззвучно, про себя, а несколько раз и вслух, чтобы Магдалина слышала, но она молчала, вздыхала, потом закидывала ему руки за шею, целовала его лоб и глаза, он же вдыхал едва уловимое благоуханное тепло, веявшее от ее груди, и порою снова забывался сном, порою избывал снедавшую его тревогу в теле ее, скрываясь в нем, как в коконе, из которого выйти можно лишь преображенным и возрожденным. Потом шел он к морю, где ждали его рыбаки, и из них многие не понимали и спрашивали его, почему не купит он в счет будущих доходов собственную лодку, не начнет работать на себя.

Случалось иногда, что в открытом море, когда приходилось в бездействии дожидаться, пока суденышко сменит галс, ляжет в дрейф или выполнит иной маневр, без которого ловля, пусть и сделавшаяся в полном смысле слова плевым делом, была все же невозможна, охватывало Иисуса внезапное предчувствие, и сердце тогда начинало биться учащенно, но глаза его не устремлялись к небесам, где, как известно, находится Господь, – как одержимый, неотрывно и жадно глядел он на спокойную поверхность воды, блестевшую, будто лакированная кожа, и с ужасом и с надеждой ожидая, – Когда рыба наша появится, говорили в такие минуты рыбаки, – когда из глубины раздастся голос, а тот все медлил. Завершалась ловля, тяжело нагруженный баркас приставал к берегу, а Иисус – и Магдалина следом – понуро брел вдоль уреза, ожидая, кому понадобятся его даровые услуги.