«Я держусь», – повторял он. Он даже силился не постанывать. Вот ведь дурачок! Он хотел быть в строю… На миг-другой он даже поискал за поясом свой пистолет. (Мы бросили это говно еще у кресла.) Подчиняясь лестнице, мы перекручивали его тело, а он старался не стонать в голос. Он только сильно капал кровью, но это уже не его вина.

Снаряд ударил низом, лестницу тряхнуло, мы подпрыгнули. (Все трое мы разом подпрыгнули на взыгравшей лестнице. Как камешки на ладони.) Я оступился – и, конечно, не удержал. Мы упустили Славика.

– Мать твою! – орал фельдшер. Он орал на меня. Больше орать было не на кого. (Не на Славика же, который нырнул от нас вниз.)

Тело Славика проехало по всей лестнице. Еще и запрокинулось в конце пути. С выгнутой косо шеей… Ступенек восемь вниз, и все лицом. Когда подняли, лица Славика я уже не увидел. Не было лица. Все в крови… И лишь по-прежнему молодо глядели его красивые и крепкие, один в один, зубы.

Это было уже на четвертом. Близко!.. Накал лампочек сошел на нет. Свет погас. Мы нашаривали спуск ногой… Мы сходили по ступенькам уже в темноте. Где-то на темных ступеньках погас и Славик.

Мы почувствовали. Он стал тяжелее. Когда мы наконец спустились.

В огромном холле тоже темень – но все же в углу пылало что-то вроде факела. И в центре, где «революционный» дубовый стол, горели свечи. Запах плыл… Я еще подумал, что нагар. Что это так нагорели, завонялись свечи, когда их жгут час за часом. Хотя это мог быть «нагар» спецназа, уже повоевавшего на первых двух этажах. (Если та разведка была.) Народ оставался в подвальном низу… В цоколе.

Огромный холл почти пуст… Туда-сюда все же ходили какие-то отдельные люди с фонариками в руках. Лучи фонариков метались по потолку. Один из них уперся в нас.

И нам сразу показали – куда.

В самом дальнем углу слева. Комната… С ширмами… И она светлее – там несколько керосиновых ламп. Когда мы вносили Славика, по его содранному в кровь лицу несколько раз прошлись проверочным лучом фонарика. Белые халаты… В медкомнате было, считая вместе с нашим, уже четверо принесенных. Очередь…

И хотя наш Славик был с очевидностью более кровав, ему не сделали поблажки. Не пропустили вперед. И напористый фельдшер Дыроколов тоже смолчал. Не показал характер… Он, я думаю, уже знал, что Славик мертв. Что спешка ни к чему. (Возможно, когда мы так тяжело несли в лестничной темноте, он и пульс успел не нащупать.) Фельдшер смотрел куда-то мимо. Мимо меня… И в обход лица Славика. И он теперь не шутил, что он завязавший Дракула и потому запросто переносит вид крови.

А четверо принесенных, словно бы к Славику взревновав, вдруг заспешили в своей очереди на небо. Сначала стал мертв кряжистый мужик, который лежал как раз перед нами (перед Славиком). Он вдруг вытянулся… И те, что принесли его, переглянулись… Но сразу же задергался в агонии и тот, кто шел вторым. (Не стерпел отставания.) И тоже пересек черту… Теперь это была очередь мертвых. Вот разве что принесенный первым был еще жив.

И танки насытились – танки смолкли. Понятно, что к ночи… Понятно, что уже стемнело и что танки, как и все живое, попритихли к концу светового дня. Понятно, что по приказу… Но как было не подумать, что они, мол, смолкли и стихли ради раненых.

Ради того, чтобы принесенные нами раненые бедолаги могли в тишине отдать концы. Что они и сделали… Чуть заторопившись.

Когда Дыроколов стал рассказывать (докладывать) врачу, я ушел. Зачем мне это слушать?.. Я только кивнул веселому фельдшеру и вернулся в холл. Туда, где во тьме по высокому потолку метались пляшущие тени… И по стенам… В лучах десятка фонариков.

Однако обратного хода из парадного холла на этажи не было: уже не пускали. Причина – избежать лишних жертв.

Я объяснял стражам, что там, на высоком этаже, осталась молодая женщина и что ей плохо, что больна – надо ее забрать! Я уйду – и с ней же сюда вернусь! Сразу же ее приведу!

Но все слова – впустую.

– Мы не командиры. Мы не решаем! – так мне отвечали.

У каждой лестницы стоял рослый вооруженный мужик. И выкрикивал, едва я приближался:

– Куд-да-аа?

Никто из них перерешить приказ, конечно, не мог. Я лгал им насчет потерянного пропуска. Что толку!.. Мазнув фонариком (не вверх, а под углом в сорок – сорок пять градусов), мне снова и снова показывали осевшую от канонады мрачную лестницу. Мол, там опасно!.. Смотреть (вверх по ступенькам) и впрямь было страшновато. Пейзаж фантастический.

А командиры, как считалось, сидели сейчас в штабной комнате цокольного этажа и решали, как завтра поутру сдаваться. К ним не пускали. Ни на минуту… Людское скопище могло им помешать… Ни по какому вопросу!.. Больная бабенка наверху – семечка… Они заняты… (Здесь не потерпят провокаций.)

Они решали, кому и за кем поименно выйти к прессе. С какими лицами. С какими словами для телекамер. Быть может, просто молча. (Такие мгновения навсегда. Для летописей. Для веков.) И, само собой, не оробеть под дулами танков, по-прежнему наставленных на них в упор в эти (самые-самые исторические) минуты… Разумеется, много чего важного у них сейчас решалось – при всем том, что начальники и командиры, запершись, конечно же, ели, пили, ходили по нужде… и все прочее.

И тут, вдруг вспомнив, что полдня не мочился, я по-стариковски, скорой трусцой побежал поискать. Где-то здесь была она… Мелькнувшая (при свечах).

Подморгнувшая мне (да, да, при свечах!)… Она… Ни при каких режимах и ни при каких бунтах не меняющаяся буква «М».

– Что тебе, отец? Зачем тебе наверх?.. Небось пострелять сверху хочется? – спросил один из охранявших лестницу, и рослые стражи разом захохотали. Ну, ржачка. Ну, весело!.. Им было забавно, почему я так рвусь вверх.

Я тоже смеялся с ними вместе. Я старался быть своим. (Почему не потешить вооруженных людей?.. Я будил их убогое воображение.)

А меж тем снаряды что-то прожгли. На верхних этажах… Все это чувствовали. Где-то что-то дымило! Еще как!.. Вонь паленой бытовой пластмассы. И там Даша!.. Вяло сгорающий пластик – это же как химоружие! Клубы сизой вони!.. Даша… Лежащая в отключке… Много ли надо, чтобы ей задохнуться.

Но вдруг мне помог случай. Женщину выручила женщина.

Не знаю, как она здесь (когда весь люд в цоколе) появилась. Откуда?.. Однако это был факт, что женщина уже здесь и что с ней истерика. Она рыдала в голос. «Коля! Коля!» Кричала, что Коля на втором этаже… И качала какие-то нелепые права: «Серебрянкин звонил – ему можно, а мне нельзя?.. Нельзя-ааа?..» – вопила, и к ней на голос сразу заспешили со светящимися фонариками.

Хотели увести. Но, взвинченная, она уже хлопнулась на пол. Вся в бегающих лучах… «Коля! Коля!.. Серебрянкин звонил!» И давай биться головой! Как деревяшкой… Дык! Дык!.. Страж, что как раз у лестницы, метнулся к женщине. Сказав мне кратко и приказным тоном (велев мне сменить его): Присмотри, отец! На пару минут!