Обратный путь они проделали быстро и без всяких приключений и оказались в Париже как раз вовремя, чтобы поспеть к новогодним праздникам. Как бы то ни было, решил Александр, а Каролине надо хотя бы послать записку, сообщить о своем возвращении в столицу, это он должен сделать непременно. Сам толком не понимая, зачем, то ли из жалости, то ли из вежливости, он снова заверил ее в том, что постоянно о ней думает. Неужели она приняла всерьез эту пустую любезность? Во всяком случае, Каролина ответила ему, что ждет его со жгучим нетерпением и вьет гнездышко, в котором расцветет их счастье: «О, ты увидишь, тебе не придется жаловаться; я постараюсь моей любовью и заботой, какими окружит тебя любящая женушка, добиться того, чтобы ты благословил тот день, когда дал мне слово». Опасаясь, как бы ее заблуждения не дошли до полного безрассудства, он начал потихоньку лишать ее иллюзий, готовить к разочарованию, сказав, что, вероятно, еще долго не сможет приехать в Венецию. Она немедленно принялась возмущаться и всю вину за эту резкую перемену намерений свалила на мерзкую Иду.

«Ты говоришь мне, – пишет она, – что не сможешь приехать в Венецию, потому что, хотя твои пьесы до апреля и не будут поставлены на сцене, но с мадемуазель Идой все затянется до марта. Затем она останется в Париже без ангажемента, и ты станешь ее содержать. Во всем этом меня интересуют не деньги, я боюсь, как бы тебе самому не пришлось расплачиваться. Еще три слова: Париж – развлечения – Ида; как могут рядом с этим удержаться воспоминания о святой и о женщине, которая, на беду свою, стремится к законному союзу?»

Между делом Александр ненадолго наведался в Руан, должно быть, ради того, чтобы увидеться с неприступной Гиацинтой. Каролине он об этом сообщил лишь задним числом. Это было тяжким преступлением против любви. Каролина сочла себя оскорбленной, отвергнутой, забытой: «Почти месяц прошел с тех пор, как вы в последний раз брали в руки перо, чтобы после своего возвращения из Руана черкнуть мне пару строчек. […] У меня больше не остается сомнений в том, что я была весьма предусмотрительна, когда предоставила вам свободу располагать моим будущим, поскольку теперь вы не увидите моего горя и сможете сказать: „Я был искренним!“ Однако я предпочла бы два слова от вас тому молчанию, которое прекрасно мне все объясняет, но вместе с тем длит мои муки от одной почты до другой. Я твердо решила не тревожить вас, писать вам лишь в ответ на ваши письма, но сегодня утром я не в состоянии сдержать слово, мое бедное сердце переполнено, впрочем, я и не хочу скрывать от вас, что я вас понимаю, что я смогла сказать себе: „Он меня разлюбил!“ И вы не сможете убедить меня в обратном, поскольку не существует никакой причины, которая оправдывала бы это затянувшееся молчание. […] Пользуйтесь же снова свободой. […] Я навсегда останусь для вас лучшей подругой. Я не забуду о том, что вы открыли мне двери рая – я видела его, я не могу в нем жить, я хочу только одного – чтобы вы были счастливы, так что пусть будет по-вашему».[64]

Стало быть, она наконец смирилась с тем, что разрыв совершился, и Александр с облегчением перевернул страницу. Истинного охотника можно распознать по тому, что он полон сочувствия и даже любви к только что убитой им дичи; человек с добрым сердцем, избавившись от женщины слишком требовательной, занимавшей в его жизни слишком много места, испытывает такую же нежность к той, которую ему пришлось принести в жертву ради того, чтобы не поступиться собственной независимостью. Оглядываясь на свое прошлое, Александр видел ряд милых лиц, перебирал в памяти имена: Лор, Мелани, Белль, Мари, Гиацинта, Каролина. Еще какие-то мимолетные незнакомки… И, наконец, Ида. Все они задевали его чувственность, ни одна не затронула души. Может быть, он был слишком увлечен играми сочинительства и потому не мог безраздельно предаться играм любви? Может быть, притворство, неизбежное в театре, теперь правит и его жизнью? Он получает удовольствие только тогда, когда пускает пыль в глаза, провоцирует, его стихия – перемены, мистификации, уловки и обманы. Ида поняла это лучше всех прочих. Вот потому-то, при всех своих недостатках, она с каждым днем все прочнее его завоевывала. Уже не первый год она использовала его, как и он использовал ее, обходясь без высоких чувств и громких слов. С ней он знал, что одинок, но никогда его одиночество не бывает полным, что он может, когда ему захочется, отдалиться от нее, забыть о ней, оставить ее, устав от бесконечных ссор, но что она окажется рядом, когда ему понадобится, чтобы кто-то его выслушал, когда захочется склонить голову на чью-то грудь. Так с какой же стати ему менять коней на переправе?

Жизнь луи-филипповского Парижа, в котором Александр не был полгода и куда только что вернулся, показалась ему замедленной, упорядоченной и скучной. Республиканцы, уставшие попусту надрывать глотки, безмолвствовали, пристыженные легитимисты после жалкого завершения героической эпопеи герцогини де Берри тоже поутихли, буржуазия пустилась в бессовестные финансовые спекуляции, рабочие, как и прежде, голодали, прозябая в нищете и грязи, а пресса, которой заткнули рот, уже не решалась поднимать голос против правительства и довольствовалась тем, что изничтожала кое-каких известных писателей, в том числе и перебежчика Дюма, по мнению газет, совершенно исписавшегося, а возможно, и переставшего не только писать, но и существовать. Последний немедленно решил хлестким опровержением пресечь их обвинения в бессилии; он привез в своей дорожной котомке достаточно припасов для того, чтобы заткнуть рты всем тем, кто посмеет в нем усомниться: две пьесы, роман, множество зарисовок с натуры. Но больше всего, намереваясь поправить свои дела, он рассчитывал на театр. Арель уже получил «Дон Жуана де Маранья», посланного ему Александром из Тулона. Больше того – Иду уже пригласили на главную женскую роль. С другой стороны, Фредерик Леметр передал Дюма рукопись драмы «Кин»: ее авторы, Теолон и Курси, не справились с богатейшим материалом. Александру достаточно было пробежать глазами несколько страниц, чтобы почувствовать душевное и духовное родство с прославленным английским актером, давшим свое имя пьесе: несдержанный, склонный к крайностям, пылкий и непредсказуемый человек, притягивающий и ранящий женщин своим обаянием. Ни малейшего сомнения в том, что Фредерик Леметр рожден для того, чтобы воплотить на сцене это неистовое создание, а Дюма – для того, чтобы наделить его даром речи. Загоревшись этим проектом, Александр изменил первоначальный замысел, усилил комедийное начало и позволил себе удовольствие кое-где вложить в уста актера свирепое обличение невежества и продажности критиков.

Пока Дюма доводил до совершенства свой собственный вариант пьесы «Кин, или Гений и беспутство», другая его пьеса, «Дон Жуан де Маранья», была поставлена на сцене театра «Порт-Сен-Мартен». Диалоги оттеняла приятная музыка Луи Александра Пиччини, модного в то время композитора. Спектакль, несмотря на украсившие его мелодии, с треском провалился. На самом деле зрители были разочарованы не столько содержанием пьесы, сколько самим представлением. Смех и свистки раздавались в зале всякий раз, как на сцене появлялась Ида, дородная и важная матрона, которая должна была воплощать собой «ангела» невинности. Мелкие газеты злобно нападали на автора и его «протеже». Видя такое единодушное непризнание, Александр начал тревожиться, не помог ли он рыть собственную могилу, думая, что возводит для себя пьедестал. «Меня считали не просто отжившим, – напишет он позже, – а умершим». Ареля тоже сильно задел этот сокрушительный провал. Несмотря на то что он уже принял другую пьесу Дюма, «Поль Джонс», он из осторожности решил пока ее не ставить. Впрочем, и сам Александр признавал, что это не лучшее его произведение.