основывал свое учение не на чисто субъектив­ных предпосылках, не на единичном личном переживании; он проповедовал учение об искуплении, исходившее от опреде­ленной группы иудейских гностиков, придав этому учению, конечно, некоторую субъективную окраску и заострение. Мы можем утверждать, что это учение коренится в той общей гно­стической мистериальной религии, которая в последние века до нашей эры перекочевала с востока в прибрежные страны Средиземного моря и повлекла за собой как среди иудеев, так и среди других народов, образование сект и религиоз­ных культовых общин. И, пожалуй, единственная личная заслуга апостола заключается в том, что тайную веру одной из таких сект, возникшей вероятно в Антиохии, если не в Тарсе, родном городе Павла, он предал гласности и сделал ее доступной главным образом языческому населению.

Само собой разумеется, что по отношению к иудейскому закону Павел должен был занять более независимое поло­жение, чем другие члены упомянутой секты, тверже придер­живавшиеся, по крайней мере, некоторых основных требова­ний обрядности, главным образом, обрезания. Это было не­избежным следствием того, что со своей проповедью Павел обращался в одинаковой мере как к иудеям, так и к языч­никам. В связи с этим, как указывают его послания и Деяния апостольские, у него неоднократно возникали конфликты с верными закону членами секты, центр которой находился в Иерусалиме. С другой стороны, если бы Павел на самом деле был единственным творцом приписываемого ему учения, было бы совершенно непонятно, почему так называемые иеру­салимские первоапостолы после всего того, что они знали о деятельности Павла, не только никогда не упрекали его ни за основные положения его учения в их дошедшем до нас виде, ни за своеобразный взгляд его на смерть христа, ни за те теоретические и практические выводы, которые он отсюда делал, но, напротив, по-видимому, молчаливо под­держивали его. И затем, если бы учение Павла предста­влялось иудейству чем-то необычайно новым и неслыханным, то следы его должны были бы сохраниться в источниках. Между тем их нет и в помине. По поводу основных поло­жений теории искупления между Павлом и «первоапосто­лами» не существует никаких разногласий. «Документаль­ные данные, содержащиеся в посланиях, позволяют с уве­ренностью констатировать, что Павлу ставилось на вид лишь его отношение к закону, в остальном же его учение не вызы­вало никаких возражений. Иерусалимское первобытное хри­стианство обвиняло его в том, что он кое-что запрещал своим общинам, но оно не усматривало в его мыслях ничего нового или своеобразного. Несмотря на горячность борьбы, оно не решалось даже поносить его за «оязычение» еванге­лия. Однако, в действительности мы все же обнаружили в евангелии Павла элементы — и при том весьма суще­ственные — неопровержимо свидетельствующие об «языческих» влияниях и выдвигающие теорию искупления, кото­рая со своим выводом о том, что Христос — конец закона, совершенно отрывается от иудейской почвы. Это тоже может служить доказательством того, что теперешнее содер­жание Павловых посланий не могло быть предметом пропо­веди апостола Павла.

Затем возникает вопрос, можем ли мы вообще считать так назыв. послания Павла выражением его мыслей или же должны, вместе с радикальной голландской теологией, рас­сматривать все Павловы писания как подложные.

Несомненно одно: если мы не считаем возможным ре­шиться на последний из указанных выводов, то мы должны, по крайней мере, выделить из Павловых писаний определен­ную группу мыслей, которые ему, каким его характеризуют Деяния апостольские, принадлежать не могли. Справедливо говорит Фельтер: «Господствующее понимание и истолкование Павловой литературы и теологии несостоя­тельно и в дальнейшем неприемлемо». Павел, который, будучи таким, каким его рисует немецкая теология, гонится за двумя зайцами, который, проповедуя евангелие, одновременно выдвигает две совершенно несовместимые друг с дру­гом точки зрения, неустанно переходит от одной к другой, основывает свои доказательства сразу на обеих и при этом не замечает никакого противоречия между ними, — такой проповедник не может считаться психологически понятной личностью. «Во всей истории религиозной мысли нельзя было бы отыскать аналогичного параллелизма таких двух различных миросозерцаний (добавим: в уме одного чело­века)». Что же касается гипотезы двух различных этапов духовной жизни Павла, то и это должно быть отвергнуто, ибо Павел не мог быть столь наивным, чтобы одновременно защищать обе точки зрения и с одинаковой настойчивостью выдавать как одну, так и другую за «благовествование» христово. И если исследователи пытаются уверить нас в том, что они прекрасно разбираются в дуалистических воззрениях Павла, этого двуликого Януса, и что противоречивость его взглядов объясняется личными переживаниями или «свое­образием» духовного облика апостола, то тем самым они еще больше запутывают проблему павлинизма, ибо невольно воз­никает сомнение, могла ли эта «своеобразная» личность иметь такой огромный успех, проповедуя столь замысловатое уче­ние, и при том не только среди иудеев, но и среди греков, которые привыкли мыслить логически и несомненно не были настолько глупы, чтобы не заметить противоречивости Павловых идей.

В самом деле, все появившиеся до сего времени изложе­ния Павловой теологии, поскольку они стремятся к воз­можно полной передаче взглядов апостола и воздержи­ваются от умышленного сглаживания заключающих в его учении противоречий, положительно непонятны[38]. Парал­лелизм и сплетение исключающих друг друга положений, которые авторами либо совершенно игнорируются, либо лишь для видимости приводятся в связь посредством рас­плывчатых психологических мотивировок, не могут дать ясной картины павлинизма; и все столь излюбленные в этой» области напыщенные слова о «двух душах», обретающихся з груди Павла, об его «обладающей духовной мощью лично­сти», которая была, якобы, способна объединить даже самые резкие противоречия, затем настойчивое подчеркивание того обстоятельства, что Павел был не философ, а религиозный гений, «человек со всеми его противоречиями» и т. д., — все это не может нас заставить отказаться от убеждения, что выдвигаемая здесь психология не столько исходит от самого Павла, сколько от его позднейших интерпретаторов, кото­рые не могли обойтись без раввина Павла, потому что он воплощал в себе традиционный образ апостола, и которые хотели сохранить мистика Павла, потому что они справед­ливо считали его в религиозном отношении более, значи­тельной и многообещающей личностью, чем раввина Павла. Если «Истории павлинизма» («Die Geschichte der Paulinischen Forschung») Швейцера принадлежит известная заслуга в деле истолкования павлинизма, то именно потому, что она основательно поколебала метод «досадной психологизации и модернизации» Павлова мировоззрения, нашедший свое наиболее яркое выражение в трудах Вернле (Wernle, «Die Anfänge unserer Religion», 1901) и Вейнеля (Weinel, «Paulus» 1904), и доказала невозможность правильного усвое­ния мыслей апостола и постижения его личности с указанной точки зрения.[39]

Мы уже сказали, что часть мыслей, содержащихся в по­сланиях Павла, должна быть выделена, как не принадлежа­вшая апостолу, так как это дало бы нам возможность устано­вить ядро подлинных воззрений Павла.