– Умоляю, Беатрис! Сейчас ты говоришь глупости. Если ты соблаговолишь выслушать меня до конца…

– Я не желаю ничего слушать! – отрезала она, сверкая глазами. – Этьен, я не безмозглая простушка. Я и сама не так давно пережила подобное – помнишь, когда ты дрался с химерой в Лувре, а я ничем не могла тебе помочь? Ты мог погибнуть! Этот ужас потом не отпускал меня несколько дней. Я так боялась тебя потерять! И тоже была готова на правах твоей Хозяйки и наставницы сказать: «Повелеваю покинуть Париж!» – а все только ради того, чтобы обезопасить тебя от дальнейших невзгод. Но я пересилила себя, превозмогла этот страх, хотя только Тьма ведает, чего мне это стоило! Превозмоги и ты, дай мне еще один шанс!

Некоторое время барон шел молча, потом бесцветным голосом произнес:

– Солнце уже поднялось. Я собираюсь дать указания Лёлю, а потом найти самый глубокий винный погреб в Амьене, спуститься туда и как следует выспаться. Я буду чрезвычайно доволен, если мне сообщат о твоем отъезде, когда я проснусь вечером. Но я не рассержусь, если окажется, что ты осталась.

LAMIA DICIT

Вероятнее всего, Беатрис осталась бы, даже если бы я признался, что именно постоянные опасности, каким мы с ней подвергаем свои посмертия, стали когда-то самой веской причиной, заставившей меня отказаться от мысли о совместном ребенке. У большинства дворян моего круга (когда у меня еще был круг, состоящий из дворян, а не из Иных, преимущественно низших) в традициях было родить ребенка, а потом передать его на воспитание – сперва кормилице, затем нянькам и гувернанткам, затем, в зависимости от пола и склонностей ребенка, разного рода учителям и наставникам. Изредка родители вспоминали о детях, воспитываемых где-нибудь в загородном поместье или в соседних комнатах, намечали себе день, когда обязательно заглянут, и действительно заглядывали. Проверяли, научилось ли чадо ходить, говорить, держаться в седле, музицировать; удостоверялись, умеет ли вести себя за столом и держаться в обществе. Давали пару советов относительно одежды, в которую ребенка следует одевать, и псалмов, которые ему надлежит выучить. И вновь забывали на недели, месяцы, а иногда и годы.

Все это было мне неинтересно. Мне претила сама мысль доверить воспитание кому-то другому, чужому. Ребенок должен быть рядом, учиться на примере отца и матери. Этикет, философия, стихосложение, фехтование, языки – разве кто-нибудь мог преподать моему сыну все это лучше, чем я сам? И Беатрис, я уверен, было бы чему научить дочь – во всяком случае, пела она недурно и вышивала отменно. Однако при нашем образе жизни мы не смогли бы посвящать ребенку столько времени, сколько требуется для нормального воспитания (именно поэтому я понимал Рошфора и сочувствовал ему, когда он в тех же выражениях описывал свое нежелание жениться). Но куда хуже то, что в любой момент могло не стать нас обоих сразу. Засада, схватка с более сильным соперником – и ребенок мог бы остаться сиротой. И пусть бы он был обеспечен до конца своих дней, но воспитывался бы неизвестно кем, общался неизвестно с кем, перенимал манеры и привычки совершенно постороннего человека.

Нет, увольте, обрекать своего единственного отпрыска на все это я не собирался. Так уж устроено в мире Иных – у вампира может быть только один посмертный ребенок. И это, наверное, неспроста. Возможно, таким образом мир Теней заставляет нас, не-мертвых, ценить и буквально боготворить живое. Любить искренне и бескорыстно, делая все для того, чтобы ответная любовь сына или дочери была столь же бескорыстной и искренней. А значит, я должен быть уверен, что в случае моей гибели у него или у нее останется хотя бы мать.

Возможно, когда мы отойдем от дел, когда я буду уверен, что нам нет нужды возвращаться на службу и выполнять задания Ришелье, – да, тогда, возможно, мы родим с Беатрис одного на двоих посмертного ребенка. Сейчас ей об этом знать не нужно, она и так чрезмерно надеется, что однажды я к ней вернусь (ведь недаром же она теперь в свою постель зовет только женщин!). Так что пусть мое решение станет для нее приятным сюрпризом когда-нибудь в будущем. Но до того момента еще следует дожить.

Итак, Беатрис осталась, Лёлю отвез в Булонь письмо, Бэкингем заглотил наживку. Уже на следующий день мы очень мило пообщались с кастеляншей королевы и заручились ее поддержкой (хорошо, что за слугами Дозоры наблюдают не так пристально, как за господами). Со слов кастелянши нам стало известно, что «бедняжка королева» почти не выходит из своих комнат, ни с кем не общается, даже обедать и ужинать предпочитает в одиночестве. Большую часть времени она плачет и молится. Несколько раз (а вот этому мы и сами были свидетелями) она выходила на прогулку в обществе Ла Порта или Пютанжа, сопровождавших ее теперь так же неотлучно, как тремя днями ранее – Беатрис или Малыш. Бродя по саду среди цветников, Анна всякий раз будто бы случайно доходила до зеленой беседки в рощице, а затем едва ли не опрометью бросалась обратно, в особняк, запиралась и вновь принималась плакать и молиться. Что бы там ни произошло в беседке между ней и английским герцогом, это произвело на нее неизгладимое впечатление.

Оставалось надеяться, что известие о тайном возвращении Бэкингема в Амьен не доведет ее до нервного припадка и полной потери сил, а, наоборот, заставит совершить то, что было так необходимо кардиналу. А значит, и нам.

Первый министр Англии явился под покровом ночи. Лошадь его была взмылена, что говорило об определенном нетерпении. Кастелянша, предупрежденная нами и должным образом подготовленная, «случайно» попалась на глаза герцогу, якобы возвращаясь со свидания в то самое время, когда он привязывал лошадь к дереву неподалеку от приснопамятной рощицы (бедняжке пришлось битых три часа прождать появления Бэкингема в саду, но вознаграждена она была более чем щедро). Герцог умолял служанку устроить ему хотя бы минутное свидание с той, без которой он жить теперь не может. Уверен, даже если бы между мной и кастеляншей не было договоренности, девичье сердце растаяло бы от одних только пламенных заверений влюбленного. К тому же слова были подкреплены еще одним мешочком с мелодичным звоном, так что ей не оставалось ничего другого, кроме как потихоньку проводить герцога в комнатку, примыкающую к спальне Анны, – здесь хранились наряды и белье королевы.

Прижав палец к губам, она оставила трепещущего Бэкингема в полной темноте, а сама бесшумно проскользнула в дверь, ведущую в опочивальню ее госпожи.

Я проявился из Полумрака в узеньком коридорчике возле входа в комнатку. Теперь Бэкингему нечего было и думать удрать отсюда тем же путем, каким его провела кастелянша. Его и ее свидание должно состояться! И стало быть, мне ни в коем случае нельзя выпускать птичку из клетки.

Так уж вышло, что проявился я аккурат меж двух английских дозорных, Темного и Светлого, которые в эту ночь опекали первого министра (к сожалению или к счастью, это были не те же самые Иные, с которыми я пытался заговорить в лабиринте). Выглядели они крайне недовольными из-за внезапной прогулки длиной почти в тридцать лье. А теперь были еще и изумлены моим обществом. Нет, разумеется, мое присутствие не осталось для них незамеченным, даже когда я находился в Полумраке. Но они уже не первый раз встречали личного телохранителя Ришелье там, где ему быть… ну, не то чтобы не полагалось – мало ли, какие порядки «у этих французов»? Хозяин в Париже, слуга в Амьене – так ведь и в Англии небось господа отправляют в качестве гонцов самых преданных людей, ничего странного. Скорее всего их занимал вопрос, что я делаю именно в этом узком коридорчике для прислуги?