голоса, — звуки, которыми всегда полон корабль, стоящий на ремонте. А вот Помилуйко включил в кают-компании динамик — и понеслось, будто из другой жизни: «Ми все приехали сюда, девиц, и дам, и господа…»

— Зачем вы… зачем меня кормите? — тихо спрашивает Надя.

— Сам не знаю. — Он гладит ее по голове. — Какие у тебя волосы… мягкие…

Надя замерла от неожиданной ласки. По ее щекам вдруг потекли слезы.

«Браво, браво, — рвется хор из динамика, — бра-аво, мсье Трике!»

— Браво, — подпевает, фальшивя, Слюсарь, — браво, мсье Ана-астасие́в.

— Еще одну? — довольно улыбаясь, спрашивает вы игравший на этот раз Анастасьев и расставляет шашки на доске.

— Хватит. — Слюсарь смотрит на часы. — Так весь обед проиграем, уже без двадцати час. Тащи суп, Помилуйко! Сколько можно ждать?

— Так командир счас придут…

— Некогда мне, — рявкает штурман. — Давай обед!

Вестовой, задумчиво помигав на него, выходит из кают-компании.

— Совсем ошалел наш Константиныч с этой девкой, — ворчит штурман, перекосив брови.

— Перестань, Гриша, — говорит Иноземцев, крутя перед собой вилку на скатерти.

— Чего — «перестань»? У тебя есть время торчать тут и ждать, а у меня нет. У меня весь дивизион на руках!

Возвращается Помилуйко с супником. Штурман открывает крышку и придвигает тарелки.

— Мне не наливай, — говорит Иноземцев.

— Я тоже командира подожду, — говорит Анастасьев. Хрустнув суставами, он поднимается, кладет доску с шашками на буфет.

— Ну и хрен с вами.

Слюсарь, сопя сердито, наливает себе чечевичный суп и начинает есть. Иноземцев, закинув руки за спину, прохаживается по кают-компании под бодрый голос диктора, объясняющего про слабость европейского тыла Гитлера. И видит в приоткрытую дверь: идет по коридору Надя, а за ней Козырев. Она глянула на Иноземцева, остановившегося у двери, и от мимолетного этого взгляда вдруг перехватило у него дыхание.

И ростом, и походкой — вылитая Таня…

Таня, сестренка милая, почему ты чудишься мне в этой девушке, почему не ты приходишь к нам на корабль?.. Нет! Вот так проходить в корабельной тесноте сквозь строй мужских взглядов? Нет, Танька, нет!..

Сколько написано книг, сколько сложено песен, сколько великой музыки — об этом, о самом главном, самом прекрасном, от чего загорается кровь… Ну, пусть стократно усилено, вознесено трубадурами до небес, пусть не рыцарское поклонение даме — но и не так же просто: вот тебе первое, вот второе, а теперь — сама должна понимать… Не по-человечески это… Да нет, не может быть, чтобы эта девушка с чистым лицом… с ликом мадонны… не животное ведь она… Но я же ничего о ней не знаю… ничего о них не знаю. Слюсарь знает женщин, и он уверен, что все они одинаковы, он не сомневается, что эта Надя живет с командиром…

Да мне-то какое дело?! Пусть живет, с кем хочет, а у меня своих дел полно…

Так он прикрикнул на себя — но мыслям не очень-то прикажешь, и бесстыдные мысли рисуют ему картины о тех двоих, наполняя его непонятной тревогой, мучительной ревностью…

Проводив Надю до сходни, возвращается Козырев:

— Еще не обедали, механик? Так садитесь. — И, пройдя к своему месту: — Прошу меня не ждать, если задерживаюсь. Вот как штурман.

Он наливает себе супу и протягивает разливную ложку Иноземцеву.

— Я второго жду, — с вызовом заявляет Слюсарь.

— Принеси, Помилуйко, — говорит Козырев.

— Товарищ, командир, — наклоняется к нему вестовой, — вы больше налейте, супу хватит…

— Мне больше не надо. Неси второе, да поживей.

Слюсарь продолжает прерванный разговор с Анастасьевым:

— Так вот, Иван Никитич, не слушай ты ее. Женщины всегда такое брякнут, что уши вянут. Это жена Иван Никитича, — поясняет он Козыреву, — велит ему поменьше пить воды. А я говорю — наоборот, больше надо пить. Ведро воды, если хочешь знать, заменяет по калорийности одно яйцо.

— Ну уж, скажете, — усомнился Анастасьев.

— Не я — наука утверждает. Хватишь утром два ведра воды — вот тебе и яичница. Она у тебя толстая?

— Жена? Ну, в теле. Была. Конечное дело, теперь худая.

— Вот этого не допускай, — наставительно говорит штурман, и трудно понять, дурачится он или всерьез озабочен. — Нельзя женщине худеть, от этого сильно портится характер, ты это учти. Пусть больше пьет кипятку.

— А что в нем толку?

— Опять-таки наука установила правильный факт: от нагревания тела расширяются. — Штурман накладывает себе в тарелку пшенной каши из бачка, принесенного вестовым. — Вон механик, — кивает он на Иноземцева, — гляди, как отощал. А почему? Мало пьет горячей воды. Потому и сник. Сидит, будто у него ложку из рук выбивают.

— Хватит травить, — с досадой говорит Иноземцев.

— Нельзя человеку худеть, особенно женщине, — не унимается Слюсарь. — Женщина непременно должна быть толстой, иначе нет в ней проку.

— Товарищ командир, — наклоняется вестовой к уху Козырева. — Вы бы каши побольше себе положили… нельзя ж так…

— Мне достаточно. — Командир насмешливо посмотрел на Слюсаря. — Прекрасные даете советы, штурман. — Залпом выпивает компот и поднимается.

Иноземцев тоже встает.

— Андрей Константинович, отпустите меня на три дня в Питер, — говорит он.

— Какие могут быть частные поездки сейчас? Сожалею, но отпустить не могу.

Козырев выходит из кают-компании.

— Такие дела, механикус. — Штурман хлопает Иноземцева по плечу. — Зачем тебе в Питер? У нас в Кронштадте тоже интересно.

В машинном отделении «Гюйса» мотористы готовят к пробному пуску левый дизель. Фарафонов делает знак Тюрикову: пускай! Степан-левый с силой крутанул маховик. Разбуженным медведем взревел дизель. И пошел, и пошел стучать. Некоторое время все слушают этот стук, словно музыку.

— Компрессия есть, клапана работают нормально, — говорит Фарафонов, выслушав, как врач больного, все цилиндры, один за другим. — Через часок дадим нагрузку, так, товарищ лейтенант?

— Нет. — Иноземцев смотрит на манометр. — Два часа холостого хода, потом четверть нагрузки. И каждый час увеличивать еще на четверть.

Тяжело бухая ботинками по трапу, в машину спускается Бурмистров.

— Ну-ка, чайка! — выкрикивает он. — Отвечай-ка! Др-руг ты или н-нет… А-а, пустили дизель? М-молодцы! Молодец, Зайчик! — обхватывает он за плечи Зайченкова. — Тр-рудовой герой!

— Тихо ты! — Тот отдирает от себя руки Бурмистрова. — Уйди скорей, лейтенант здесь…

Но уже услышал Иноземцев сквозь стук дизеля пьяные возгласы.

— Подойдите сюда, Бурмистров, — говорит он. — Хорош, нечего сказать.

— Извиняюсь, — криво улыбается тот, застеснявшись. — Я, товарищ лейтенант, вас ув-важаю…

— Где ты надрался? — хмуро спрашивает Фарафонов.

— Ну вот! Сразу слова! — обижается Бурмистров. — Вот товарищ лейтенант так не скажет. Он ув-важение к ли… личному составу имеет. Он к нам на в-вы!.. Товарищ лейтенант! — выкрикивает он, вдруг просияв. — Говорите мне «ты». От души пр-рошу!

— Идите проспитесь, — отворачивается Иноземцев. — Потом поговорим.

— Есть! Есть! — с готовностью отвечает Бурмистров и, нетвердо ступая, направляется к трапу. —