сегодня хватило.

Я только потом сообразил, что испугало наследника в эйнитском поселении. Он никогда не видел столько молодых людей, хорошо обученных в плане владения психикой. Никогда не видел такую толпу истников.

Эйниты в плане психического продвинуты все. И тренированы они как надо, и с этикой поведения у них всё в норме — на гостей бросаться не будут.

Нас заметили, меня ещё и узнали. Мысленно прикасались. Я ощущал любопытство, попытки пошутить со мной, приглашения размяться, искупаться вместе.

Меня толкали тихонечко взглядами и тут же откатывались, мол, шутка, капитан, но… идём с нами, а?..

Эберхард у эйнитской молодёжи вызвал сначала любопытство, потом недоумение, а после такую явную неприязнь, что мне пришлось быстрей загонять его в дом.

Его тут «прочитали» на раз. Для эйнитов он был «грязным». Хотя алайская охрана честно сопроводила пацана до гостевой ванной комнаты в доме Рюка, дала возможность помыться и привести в порядок одежду.

Я отметил, что наследник задремал в кресле, но он тут же вздрогнул и открыл глаза.

— Может, ты всё-таки в постель ляжешь?

Сам я читал полулёжа, пользуясь мягким светом шара с бактериями. Раньше я думал — инертный газ, оказалось, живые мелкие тварюшки.

Эберхард не ответил, отвернулся. Тень упала на его лицо, и мне показалось, что на глазах у него снова блестят слёзы. Да сколько можно!

Он понял мою реакцию и спрятал физиономию в ладонях.

— Не кончились они ещё у тебя? — спросил я устало. — Хватит уже реветь. Договорились же, что я тебя простил, а ты больше не свинячишь.

Он всхлипнул. Я вздохнул.

— Давай, ты ляжешь, а я тебе почитаю?

Таким манером я усыплял малую. Она давно спала рядом со мной, свернувшись у стены клубочком.

Эберхард покачал головой:

— Я не могу здесь спать. Здесь всё слишком живое. Стены смотрят.

Он замолк, понимая, что стучится не в ту дверь, и такого сочувствия, какого бы ему хотелось, он от меня не дождётся.

Кьёша, разбуженная разговором, вылезла из-под кровати и уселась, постукивая хвостом по деревянному полу.

Я встал. Отложил книгу, подаренную мне Драгое. Сгреб Эберхарда вместе с пледом и перенёс в добытую специально для него кровать. Не раздевая накрыл простынёй.

— Всё. Я сказал — спать! Ты закрываешь глаза, и никакие стены на тебя уже не смотрят!

Ругался я шёпотом. Дом спал, я тоже слышал его сонное, размеренное биение.

Сел рядом:

— Слушай. Вот он пишет «Ведь только у намоленного мира есть стены». И ты говоришь: «Стены смотрят». Это стены нашего уклада, образа жизни?

Наследник посмотрел на меня мокрыми глазами и кивнул.

— Ты лучше стихи почитай? — попросил он.

Я перелистал настоящий бумажный томик.

Пить в одиночестве кофе. Молчать,

Ради беседы с собой.

Снега печаль. И тоски печать.

Энио-экле… Не отвечать.

Сдохнуть вместе с судьбой.

Пытка соЗнания. Как поймёшь,

Где сам себя терял?

Снова забудешь, снова уйдёшь,

Тайны рожденья укроет ложь —

Знание — яда фиал.

Страх самого себя не объять,

Сколько себя не пей.

Энио-экле… Закончить-начать.

Зло и добро перестать различать —

Что может быть больней?

Не торопись тех, кто мёртв, любить,

Верить — не торопись.

Жизни как бусы нижи на нить.

Паркам привет. Им над небом плыть.

Нам же — направо и вниз.

— Это раннее, — пробормотал Эберхард и закрыл глаза. — Он это в академии написал. Перелистни.

— А что такое энио-экле?

— Ноль и один. Эта пара символизирует начало и конец…

Я перевернул две страницы.

Кому бы сдать душу в аренду?

Простаивает часами…

К деньгам не радеет. И к бренду

Не тянется. За небесами

Всё ищет звезду, что сорвётся.

Снежинку, что в такт закружило.

Заплачу — душа улыбнется.

Вот так нам: мне больно, ей живо.

Иначе — всё ложь, да рассудок.

Все только иллюзия веры.

Да правды тупой закоулок.

Да вбитые с детства примеры.

Но…что мне примеры, коль окон

Всё больше и больше открытых?

Всё легче мой след… Не протоптан

Тот путь, где обители срыты.

Где стены вздымаются храмов,

Что сердце увидеть страшится…

Где солнце не мимо, а прямо…

Сквозь сердце на спицу садится.

— Такое ощущение, что он всё время думал о смерти, — сказал я, и голос вдруг прозвучал одиноко и гулко.

Эберхард спал. Он словно бы ушёл от меня в ту дверь, которую искал в своих стихах совсем молодой парень, будущий великий поэт и философ, а в те годы — такой же мальчишка. Тот, которого назовут потом Рогард.

Я сжал подарок Локьё, пристроенный на шнурке рядом со спецбраслетом. Звериная морда на бляшке была похожа на медвежью, металл — серебро с медью.

Крови одной со смертью.

Тихая поступь дней

Лишь испугает тело,

Душу не разорвешь.

Но, обретая вечность,

И принимая меч,

Эту тоску по свету

С обуви не стряхнешь.

* * *

Это утро могло бы стать самым счастливым в моей жизни.

Лиина куда-то отослала Брена, а сама занялась стиркой, вручив мне всех детей. Я едва достал себя из мира снов, сидел в трусах на кровати, но ей это не помешало.

Энжелин тут же затеял войну с толстым хвостом Кьё. Пуговица скакала вокруг, требуя дать ей подержать крошечную Камалу. Та играла пальчиками, мягонькая и сосредоточенная.

Последним пазлом был Эберхард, читающий в кресле у окна мою книгу. В ногах у него прятался от Энжелина Кай.

Мне давно хотелось взять к Локьё дочку, но я всё не осмеливался попросить об этом Айяну. Майи-эль уже два с половиной года. Эта лягушка-путешественница была бы рада.

Тем более, она отлично знает и Роса, и Джоба, и Дерена. И всё-таки…

Космос — не прогулка по храмовому саду. Мы привыкаем к нему, как к наркотику, но ребёнок может быть слишком мал для этой вселенской иглы.

К Энжелину мне не удалось пока подобрать ключик. На руки он не шёл. Камала же прижималась так, как не умела и Пуговица, согревая мне грудь и сердце.

Десять минут назад я проснулся в холодном поту.

Сон был из детства — оскаленная мумифицированная мордочка хомячка-хунгу. Маленького