Чикой дзам хан байна? Где дорога на Чикой?

Потерялась. И я вместе с ней.

Мой фланг атаки был слева – обойти становье меркитов ближе к быстрой воде реки Хилок и напасть оттуда, вытесняя их к Чикою. Джелме ударил в лоб, мой побратим Джамуха зашел справа – не дать меркитам бежать через Чикой. Я ехал во втором ряду – под защитой батыров родного клана борджигинов, ехал налегке: три лука, четыре колчана стрел – саадак, комплект лучника. Было неудобно сидеть в смазанном овечьим салом седле: слишком короткие стременные ремни – монгольская посадка. На голове – железный шлем с шишаком и личиной – подвижным легким забралом.

Бой начался затемно – скудное солнце белого месяца Цаган-сар только поднялось над степью, когда нукеры Джелме выпустили первые стрелы по легким юртам меркитов. Те, что успели сесть на коней, приняли бой в центре. Джелме оттянул их на себя, позволив нам с Джамухой обойти становье с флангов. Моя лошадь – коренастая лохматая кобыла – вынесла меня прямо на сторожевой пост меркитов, охранявших лагерь со стороны Хилок. Я не успел снять лук с плеча, как маленький меркит – мальчишка лет тринадцати – запустил в меня тяжелой палицей – должно быть, от страха. Сбил шлем с головы.

Субудэй-багатур – мой охранник, мой будущий верный полководец – застрелил двух других часовых, дважды натянув тетиву, и умчался, рассыпая вокруг смерть – тонкий свист каленых стрел. Остальные нукеры придержали коней, ожидая, как я накажу мальчишку-меркита.

Я плохо видел – кровь из раны заливала глаза, и сам удивился, когда сумел разрубить его коротко остриженную голову наискось длинным палашом с первого удара. Он не пробовал закрыться руками и, умерев, не сразу упал: постоял, чуть качаясь, – без лица, затем сложился и рухнул вперед. У негобольше не было лица, но мне отчего-то казалось, что он выглядел как Эрхан – мой выдуманный друг из вилюйского больничного детства.

Нукеры ускакали вперед – к становью меркитов, где шел главный бой – им хотелось славы, а я остался с мертвыми. Солнце взошло и встало невысоко в светлеющем, словно оттаявшем небе, слепило, не давало найти дорогу. Я снял лук с плеча, положил на тетиву стрелу – быть готовым – и поехал, как мне казалось, к лагерю меркитов. В сторону реки Чикой.

Вокруг лежала пустая степь – ни юрт, ни нукеров, ни телег с добычей. Где дорога на Чикой? Я потерялся в степи, ослепленный солнцем и ранней утренней смертью. Кровь на лбу засохла, и голова начала болеть, кружиться, возможно, от голода – я не ел перед боем.

Степь как море: если не знаешь, где берег, легко уплыть вслед за солнцем и затеряться средь волн. Степь поглотит, проглотит, не выпустит, оттого вдали от караванных дорог так много белых гладких костей. Я ехал по степи и думал, что и мои кости будут лежать среди цветов и трав, и не надеялся увидеть людей. Смешно, но я думал о том, что подведу Агафонкина. Что все было напрасно.

И совсем не думал о мальчишке-мерките, лежавшем в степи без лица.

Женщина стояла у ручья, бьющего из-под большого черного камня, – видно, только что пила холодную воду, зачерпывая пригоршней. Молодая – меньше тридцати, в длинном дээл – байковом красном халате, подбитом мехом по зимнему времени. На голове бархатный круглый табарган, но волосы, черные блестящие волосы, распущены по плечам. Монголки носят косы, заплетая лентами. У нее было полуазиатское лицо.

Я остановил лошадь чуть поодаль, чтобы не напугать. Женщина смотрела мне в глаза, хотя по правилам должна была упасть на колени и закрыть лицо руками. Странная женщина. Возможно, у меркитов все иначе.

Понимает ли она по-монгольски? Оставалось узнать. Оставалось спросить, где дорога на Чикой.

– Кухэн, женщина, – спросил я – будущий повелитель мира, – кухэн, Чикой дзам хан байна?

Она покачала головой, словно не верила моим словам. Помолчала.

– Ты… – Женщина соединила маленькие ладони перед грудью, будто собралась молиться. – Я тебя нашла, – сказала она.

По-русски.

* * *

Они были в Квартире. Агафонкин не понял, как это случилось: продернули перед глазами белую марлю, и вот она – комната Мансура. Он посмотрел на свою пустую руку, в которой – секунду назад – держал пиалу с монгольским чаем, заправленным курдючным жиром и гашишным дымом. Где пиала? Где согревавший юрту огонь? И где юрта?

– Где юрта, Мансур? – спросил Агафонкин, на всякий случай еще раз оглядевшись.

– Где юрте и положено быть – в степи, – рассмеялся Мансур. – Где еще быть юрте?

Мансур сидел на кровати – в обычной одежде: старые черные брюки с отвисшими коленями, тапочки на босу ногу и полинявшая футболка с надписью на груди: “Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган”. Ее Мансуру подарил Агафонкин.

– Странно. – Агафонкин покачал головой, словно не соглашаясь с мгновенной переменой реальности. – Только пил чай в юрте, и вдруг здесь. Дома.

– Не переживай, урус. – Мансур встал, потянулся. – Чай мы и дома попьем.

Пустота в Квартире изменилась: больше не было притаивавшегося за прикрытыми дверьми ожидания. Где оно? Осталось в выметенной ветром степи? Сторожит Агафонкина возле юрты? Ждет, пока он выйдет и отвяжет коня, чтобы накинуться и поймать, запереть в прозрачный вакуум, как бабочку в банке с формалином? Только Агафонкина там нет: он – здесь, дома. На кухне. Бедная пустота: осталась ни с чем. Как и положено пустоте.

Мансур заварил чай в толстом темно-синем чайнике. Агафонкину достался высокий стакан в массивном металлическом подстаканнике, на котором были выгравированы спешащие в противоположные стороны локомотивы поверх нелепой, но привычной железнодорожной эмблемы – разлетающихся крылышек. Сверху компактным полукругом бежала припаянная надпись: “Красноярская железная дорога”.

Из этого стакана с подстаканником чай пил только Митек. Агафонкин часто приставал к нему, откуда у того подстаканник.

– Из поезда унес? В Красноярск ездил?

– Может, и ездил, – охотно соглашался Митек. – Дело-то давнее, Алеша, я и не помню… Но вряд ли на поезде, – поправлялся он, – вроде на санях ехали. Там тогда и рельсов еще не клали. – Он задумывался: – Точно, на санях ехали. Да только не в Красноярск.

– Это митьковский, Мансур, – отодвинул стакан в подстаканнике Агафонкин. – Он всегда из него пил.

– Так нет же его, – пожал плечами Мансур.

Он открыл маленькую круглую крышку заварочного чайника, посмотрел внутрь и – по одному ему известным признакам – решил, что чай настоялся недостаточно. Нужно подождать.

– Ты знаешь, что с ними случилось? – спросил Агафонкин.

– Знаю. – Мансур достал из шкафчика над раковиной коробку с печеньем, поставил на стол. – Их забрали прямо на лестнице, когда Митек повез Матвея гулять. Дали полчаса на сборы, посадили в черный микроавтобус с затемненными окнами и увезли. Нашли все-таки. – Мансур откусил печенье, поморщился: не понравилось. – Я из окна видел.