Когда я вернулся, чтобы забрать ее, Пабло пребывал в сильном негодовании.

— Почему ты ничего не сказал? — гаркнул он на меня. — Да меня никогда в жизни так не унижали!

Он гневно размахивал угольным рисунком. Пока Пабло рисовал Миранду, Миранда нарисовала Пабло.

— Ты не спрашивал, Пабло, — сказала Миранда, одеваясь. — Посмотри правде в глаза. Тебе интересны разговоры о тебе самом. А на меня ты смотрел только как на объект.

— Она рисует лучше меня. — Пабло чуть не плакал.

— Все пропало? — спросила Миранда.

— Нет! Конечно нет. Мы закончим это полотно. Меня давно уже посещает это транснарциссическое видение. Но думаю, мне стоит больше привлекать тебя к процессу в качестве советника.

— Я не очень разбираюсь в «трансмутациях» и всем таком прочем, — сказала Миранда, чтобы утешить его.

— Нет. Несмотря ни на что, настоящее мастерство составляет всего восемьдесят процентов большого искусства.

— А мне казалось, в последний раз, когда мы об этом говорили, ты сказал — девяносто, — уточнил я.

Пабло воздержался от комментариев.

— Боже, какое же у него самомнение! — сказала Миранда, когда мы вышли на улицу и пошли домой по улице Сан-Игнасио.

— Он тебе не нравится?

— Да нет. Пабло в чем-то очень мил, и он всех заражает своей восторженностью.

— И мне так кажется.

— Ну и как, ты сильно ревновал? — спросила Миранда. — Мне показалось, что все прошло хорошо.

— Я думаю, — произнес я медленно, — что благодарить за это надо меня. Я так давно не смотрел на тебя. С сегодняшнего дня ты и мне будешь позировать. Каждый день. С этим животом ты стала такой красивой.

— А что, если я скажу, что специально сбросила с себя простыню?

— Ну и что? Во-первых, там был я. Во-вторых, мы все равно договорились, что ты полностью разденешься.

— А что, если я скажу, что немного возбудилась от этого? — прошептала она.

— Тогда я отведу тебя домой и трахну.

— Не от присутствия Пабло, от самой ситуации.

— Whatever it takes[59], — сказал я. Этой фразе, одному из своих многочисленных экзотических выражений, меня научил Энрике.

Но до этого не дошло, потому что Миранда очень хотела кое-что мне показать. Она привела меня в одно здание на Калье-Обиспо, где находилась круглосуточная аптека, и указала на потолок. Освещение было слабым, но я мог разглядеть блестяще исполненную лепнину, буржуазный орнамент прошлого века.

— Обрати внимание на углы, — сказала Миранда. — И на архитравы над колоннами, украшающие двери и окна.

Я начал их разглядывать. Я видел гроздья ягод, виноградные листья и экзотические для наших широт растения. Стебли аканта — я знал это слово, но понятия не имел, что такое акант. Слово из старомодного стихотворения. Абстрактные ритмические повторы. Мы слишком редко смотрим на потолки, подумал я. Старые потолки вселяют благоговейный ужас перед цивилизацией, построившей их: какое внимание, какая потребность украсить все, к чему она прикасалась. Я сказал, что все это я считаю красивым.

— Можешь что-нибудь прочитать? — спросила Миранда.

— Ты имеешь в виду буквы?

Я щурился и приглядывался. И вдруг разглядел букву А. Сначала над одной дверью. Потом я стал изучать утлы и нашел ее и там. Ее легко можно было не заметить: буква вплеталась в орнаментальный ритм и могла показаться еще одним абстрактным украшением. Ее выдавала поперечная черта. Как только замечал ее, то и вся буква становилась различимой.

— А, — произнес я. — Я ясно вижу букву А.

— Это первая буква в имени Ана, — сказала она.

— А кто такая Ана?

— В начале прошлого века в Гаване жил штукатур, которого звали Белисарио де Пальма, — рассказала Миранда. — Он и его фирма украсили сотни, а может быть, и тысячи домов в этом городе. В каждом из них— и не только в каждом доме, но и в каждой комнате — на потолке есть буква А. Не знаю, сколько их всего: пятьдесят тысяч, а может, и сто. В молодости Белисарио был помолвлен с девушкой по имени Ана, но она вышла замуж за другого, за богатого производителя сигар. Штукатур чуть не умер от горя. Белисарио так и не смог забыть ее и поэтому заполнил всю Гавану тайными любовными посланиями.

— Она знала об этом?

— Нет, не думаю. Разве не красивая история?

— Да. — Я улыбнулся.

— Я бы не отказалась от чего-нибудь подобного, — сказала Миранда.

— Ты хочешь выйти замуж за производителя сигар?

— Нет, я собираюсь остаться замужем за тобой. Я о том, что будет жить в веках. Ты не думаешь, что все женщины мечтают об этом?

Я думал именно так. Проблема начала занимать меня. И еще эта А, первая буква в имени Ана (история нашла подтверждение: внезапно буквы А стали находиться в самых разных местах), имела отношение и к Хуане, и к Миранде. Этим именем они называли друг друга в детстве.

Ну что же, тем, что будет жить в веках, должен был стать мой второй сборник стихов. Хуан Эстебан Карлос прислал письмо. Оно пришло несколько дней спустя после моего выступления на заседании СПДИК. Как говорилось в мире американских понятий Кико: What goes up, must come down[60]. Я получил увесистый пинок под зад ботинком, которым триумфально размахивал в театральном зале.

Письмо было коротким и официальным, и в основном речь в нем шла о том, что мой материал еще «не созрел» для публикации. Вторая книга должна отражать значительное развитие писателя, указывал Хуан. Он писал, что надеялся увидеть результаты переработки определенных стихов, а другим произведениям просто необходимо вылежаться. В любом случае, мой проект находился в такой стадии, что публикация в сентябре, о чем мы договаривались раньше, была немыслимой. В настоящее время у них много рукописей, более подготовленных к изданию, и поэтому приоритет должен быть отдан им.

Такие письма пишутся по одному шаблону. Капиталистический издатель написал бы то же самое. Содержание было невозможно истолковать двояко: отказать.

И только в постскриптуме Хуан Эстебан Карлос написал несколько слов от себя, это звучало так: «Фидель сказал, что ты — парень с яйцами и ему интересно, что из тебя получится со временем».

Понятию «со временем» не было места в моей вселенной. Я был, хоть и недолго, самым обсуждаемым поэтом в Гаване. Как Пабло и предсказывал. Ко мне приставали: когда выйдет следующий сборник, где стихотворение про сахар будет целиком? У Кико был план распространять мои произведения на кассетах. Я относился к нему скептически, возможно, слишком скептически: стихи для меня — это книги. Кико рассказывал, что шах Ирана был свергнут потому, что речи Хомейни[61]. из Парижа распространялись среди широких народных масс на кассетах, средстве передачи информации новейшего времени. Сейчас кассетные магнитофоны имелись почти у всех. Чистые кассеты потоком лились вместе с эмигрантами, которые мечтали увезти с собой домой настоящую кубинскую музыку, не платя за нее огромных денег. Доходы Государственной звукозаписывающей компании сократились практически до нуля. «Музыкальными магазинами» стали частные квартиры с двумя магнитофонами. «Я же не аятолла», — сказал я.