– А помнишь, как приходили на берег кони, красный и золотой, заходили в озеро и пили? Вода была густой и синей, они пили эту синеву, и ты сказала, что запомнишь этих коней на всю жизнь.

Она молчала, и глаза ее не помнили этой синевы, расходящихся по озеру кругов, серебряного пузыря у конской ноздри.

– А помнишь, как нам сделали баню, и ты ужасалась этого шипящего пара, медного ковша, тусклой керосиновой лампы? Ты вытянулась на лавке, длинная, белая, а я прикладывал к твоей спине шелестящий веник. От него оставалось розовое пятно, и прилипало несколько березовых листиков. Мы выскочили из бани и с мостов кинулись в ночное озеро. Плавали среди брызг, стенаний и хохота.

Он вдыхал в нее дух распаренных березовых веток, будил ее шумным плеском воды, когда ловил под водой ее плечи, целовал ее грудь. Но она не просыпалась, оставалась среди тусклых сновидений, и ее глаза отрешенно и слепо не откликались на эти виденья.

– А помнишь, как мы лежали в нашей светелке, и оконце было полно белесого света, и в оконце танцевали и прыгали крохотные паучки, развешивали свои паутинки? Ты сказала, что это маленькие канатоходцы показывают нам свое мастерство.

Он не оставлял своих усилий. Вдыхал в нее драгоценные воспоминания, подносил к ее глазам чудесные картины, на которых краснели на закатах сосняки, горсти были полны лиловой черники, перебегала тропку пугливая, с перламутровой грудью тетерка. Старик и старуха, блаженные, как дети, синеглазые, выйдя из бани, сидели на лавке, не стесняясь своей наготы.

Ее глаза вдруг дрогнули. Она повела ими и остановила свой взгляд на Лемехове. Среди тусклого тумана задрожала блестящая каряя искра.

– Помню тетерку. У нее была такая чуткая прелестная головка, и вся она была изящная, грациозная, позволяла собой любоваться.

– А помнишь, как на маленьком озерке я оставил тебя одну, а сам крался за утками? Ты стала меня звать, и утки все улетели. – Он старался поймать мелькнувшую в ее глазах карюю искру и не дать ей исчезнуть.

– Я сидела тогда у воды и смотрела, как бегают по ней водомерки. Тебя нет и нет, и я закричала. А ты рассердился, что я уток спугнула.

– А помнишь, как мы ночью читали стихи Пушкина: «Встает луна, царица ночи», и взошла луна, и мне захотелось уплыть на лодке в это ночное лунное озеро?

– Помню. Я смотрела на лунную дорожку, сверкающую, в таинственных вспышках, и ждала, когда твоя лодка появится на этом серебре. Загадала, что если появится, то мы проживем вместе счастливую жизнь, и у нас с тобой будут дети.

Ее голос слабо дрогнул, и он испугался этого перебоя. На ее горле вдруг задрожала голубая вена. Он почувствовал, как в ней поднимается волна тревоги и паники. Хотел отвлечь, выхватить ее душу из темной воронки, куда ее вновь засасывало.

– Доктор сказал, что тебе намного лучше. Скоро я заберу тебя отсюда, и мы поедем в Карелию, в наши святые места. Поселимся в том же доме, в той же светелке. И все то же совиное перо на стене, все тот же томик Пушкина на столике, и в сенях стоит бочка с моченой брусникой, а на заборе висит ожерелье из сушеных щучьих голов. Мы будем идти по дороге, которая вся пропахла рыбой, потому что по ней рыбаки возят телеги с уловом. И губы твои будут темные от черники. И подол твоего разноцветного платья потемнеет от воды, когда ты присядешь и станешь пить из лесного ручья, а я буду смотреть, как вода подхватила твой разноцветный подол.

Он заговаривал ее, отвлекал, уносил в чудесное прошлое, где было обожание, бережение друг друга. Но она не давалась, в ней начиналось круженье темных сил, открывался мутный водоворот, утягивал в свою глубину.

– Мы сидели на кровати, на этом пестром лоскутном одеяле. – Вера заговорила торопливо, страстно, словно боялась лишиться дара речи. – Ты посмотрел на меня. Твой взгляд вдруг стал золотым, из твоих глаз брызнули на меня золотые лучи. И я почувствовала, что люблю тебя бесконечно, что ты мой суженый, ненаглядный, послан мне свыше, и нас не разлучат болезни, напасти, сама смерть. Я прижала тебя к себе, чувствовала, что из тебя пролилась раскаленная сила. Я приняла ее в свое лоно, и оно удержало в себе этот жар, эту дивную силу. Я почувствовала миг зачатия. Я носила в себе плод, твой образ, твои золотые лучи. Но ты заставил меня убить его. Как ты меня убеждал, как уговаривал… Как грозил несчастьями, ломал мою волю, топтал мою душу! Я убила его. Его зарезали прямо во мне, рассекли на куски. Его ручки, ножки, его беззащитное тельце. Его вынули из меня, изрезанного, моего беззащитного мальчика. Он теперь приходит ко мне. Его безрукое тельце, его изрезанное лицо. Я слышу его голос: «Мама, мама!» Кидаюсь к нему, а вместо него открывается черная дыра, и из этой дыры дико смотрит твое лицо!

– Вера! Вера! – Лемехов старался ее обнять. – Все не так! Все будет у нас хорошо!

– Оставь меня! Ненавижу!

Он пробовал целовать ее руки:

– Прости меня!

– Уходи! Ты черт, черт!

Она кричала, визжала, била его по лицу. Ее глаза безумно метались, на губах показалась пена. Птица в клетке истошно верещала и билась о железные прутья. Колокольчик со звоном упал на пол.

В комнату вошла санитарка, высокая, мощная. Схватила Веру под мышки, оторвала от пола и понесла. А та визжала, билась в ее могучих объятьях.

Лемехов, потрясенный, смотрел, как розовеет на полу матерчатая тапка.

Лемехов, обезумев, гнал по Москве, не замечая перекрестков, не видя светофоров, порождая вокруг себя вихри визжащих машин. «Я – черт! Я – черт!» – повторял он безумно, и ему казалось, что тело его под рубахой покрывается собачьей шерстью.

Всю жизнь судьба благоволит ему. Он счастливо вписан в потоки жизни, как самолет совершенной конструкции. Эти потоки создают подъемную силу, возносят его все выше и выше. Он – в таинственной гармонии с законами бытия, они способствуют его возвышению. Находясь в согласии с этими законами, он получил знак о своей исключительности, о своей мессианской доле, которая ведет его к божественной цели.

Теперь же оказалось, что всей своей жизнью он попирал эти законы. Своими поступками искажал и искривлял потоки бытия. Разрушал гармонию мира. За что был страшно наказан. Был выброшен из этих потоков. Бытие сбросило его с себя, как непосильную ношу. Он был урод, был грешник, был черт, чье лицо до глаз покрылось звериной шерстью, от которого в ужасе, визжа тормозами, шарахались встречные машины.

Он убил своего нерожденного ребенка, отдал под нож крохотное беззащитное тельце. Заточил жену в сумасшедший дом, чтобы та не докучала ему своими страданиями. Измучил и извел возлюбленную Ольгу, в которой ценил только одно ее прелестное тело, держал подле себя как источник чувственных наслаждений. Многие годы унижал Двулистикова, превратив его в слугу и раба, попирая его гордыню, не замечая в нем чуткую и ранимую личность. Безжалостно унизил и прогнал с работы старейшего инженера Саватеева, не услышав его слезной мольбы. Вероломно изменил своему благодетелю президенту Лабазову, который приблизил его к себе, наградил доверием, поручил громадное государственное дело. И наконец, поддался безумной прелести, возомнил себя Божьим избранником. Вознамерился со своей слабой волей и ограниченным разумом стать вершителем русской истории. Уподобиться великим царям и вождям. И еще он убил медведя, восхитительного лесного зверя, могучее божество, охранявшее леса и озера, черничники и камышовые заросли, земные цветы и небесные звезды. И все это делает его проклятым грешником, извратившим законы и заповеди. Делает его чертом.