бы менее склонны голосовать за Брексит, чем образованные жители провинции. Этот наш вывод подтверждается: оказывается, что в их случае эта вероятность была на 25% ниже. И наоборот, менее образованные лондонцы, столкнувшиеся с конкуренцией со стороны неквалифицированных иммигрантов, но не вытесненные из столицы, должны были потерять от притока иммигрантов и поэтому были бы менее склонны голосовать против Брексита, чем люди того же класса, проживающие в остальной части страны. Этот вывод также подтверждается: в их случае вероятность была ниже на 30%. Так что, возможно, в Лондоне позиции рационального экономического мужчины по-прежнему весьма прочны. Возможно, что различия в классовом составе населения и это различие экономических последствий иммиграции для разных групп лучше объясняют итоги голосования, чем бытующая в столице теория «ксенофобной провинции».

Совсем иное негативное следствие иммиграции для жителей принимающей страны связано с тем, что она обычно подрывает сформировавшиеся в обществе взаимные обязательства. Напомним, что удивительные результаты, достигнутые в период 1945–1970 годов, были связаны с использованием общей идентичности для формирования множества новых взаимных обязательств. Те, кому больше повезло в жизни, приняли на себя долг помощи тем, чья жизнь сложилась менее благополучно. Эта идея долга подкреплялась рассуждением, которое делало его выполнение осмысленным: кто знает, может быть уже в следующем поколении дети «благополучных» окажутся среди тех, кому повезло меньше, так что выполнение этого долга, наверное, отвечает интересам всех, понятым в духе разумного эгоизма. Все эти идеи общей идентичности, взаимных обязательств и просвещенного эгоизма неприменимы к иммигрантам, и поэтому граждане могут сомневаться в их готовности разделять их. Поэтому граждане, которым больше повезло в жизни, могут быть менее склонны платить налоги, идущие на нужды не только их сограждан, но и иммигрантов. Такой результат был бы особенно прискорбным для малоквалифицированных провинциалов, с тревогой задумывающихся о своем будущем: как раз тогда, когда они хотели бы напомнить своим согражданам об их обязательствах, последние отвергают их, указывая на иммиграцию. К сожалению, сегодня перед нами более чем достаточно свидетельств того, что происходит именно это.

Данные новых опросов, проводимых в масштабе ЕС, фиксируют отношение людей с уровнем дохода выше среднего к перераспределительным налогам, имеющим своей целью поддержку тех, кто находится в более сложном экономическом положении[188]. То, что в разных странах ЕС люди с доходами выше среднего проявляют меньше энтузиазма по поводу перераспределения доходов, чем те, чьи доходы ниже среднего, не удивительно. Но сопоставление результатов этих опросов с данными о доле иммигрантов в составе населения дает весьма четкую картину: готовность лиц с доходом выше среднего поддерживать перераспределительные налоги тем ниже, чем выше доля иммигрантов в соответствующем регионе. Люди с доходами выше среднего явно сохраняют определенное чувство долга перед своими более бедными соотечественниками, но это чувство слабеет с расширением «спектра идентичностей» в результате включения в него людей из других стран. Но опрос общественного мнения — это старая социология. Более новая методика основана на подражании медицинским экспериментам, когда людей делят случайным образом на две группы, после чего только одну из групп подвергают «лечению». В одной новой работе, в которой тот же вопрос исследуется с применением этого радикально иного подхода, два испанских ученых задавали двум группам «испытуемых» один и тот же вопрос, но одну группу сначала «готовили», обсуждая с ней проблему иммиграции, в то время как с другой группой предварительно обсуждали какую-то другую, не связанную с этим тему[189]. Они обнаружили ту же тенденцию, что и авторы другого исследования: участники группы, которой «напомнили» об иммиграции, проявили значительно меньшую готовность платить перераспределительные налоги.

Таким образом, хотя в определенной своей части миграция, по-видимому, полезна и для принимающих стран, и для стран происхождения мигрантов, и для самих мигрантов, нет никаких оснований полагать, что масштабы миграции, вызываемой эгоистическими частными решениями, диктуемыми рынком, оптимальны для общества. Здесь, как и везде, идеологии ведут по ложному пути. Левые относятся к рыночным процессам с инстинктивным скепсисом, но делают исключение для миграции. Правые делают для нее такое же исключение из своего обычного энтузиазма в отношении роли рынка. Прагматизм и практическое мышление позволяют спросить, какие масштабы миграции и из каких именно регионов благотворны для конкретной страны, и получить на него более нюансированный ответ.

Заключение: позиция экономистов

Экономисты, и я в их числе, слишком энергично защищали глобализацию от ее критиков. Ее чистый результат положителен, но глобализация — это не что-то единое, что мы обязаны принимать или отвергать целиком. Это комплекс самых разных экономических и социальных изменений, каждое из которых в принципе можно рассматривать отдельно от других. Задача государственной политики заключается в том, чтобы поощрять процессы, которые однозначно благотворны, обеспечивать компенсацию процессов, благотворных для большинства, но наносящих значительный ущерб определенным группам населения, и ограничивать процессы, вызывающие перераспределение доходов, которое сложно компенсировать.

Часть IV

Назад к инклюзивной политике

10

Преодоление крайностей

Капитализм порождает разделенное общество, в котором многие испытывают тревогу о завтрашнем дне, и вместе с тем это единственная экономическая система, доказавшая свою способность обеспечивать массовое благосостояние. Процессы, происходившие в последние десятилетия, не свойственны именно для капитализма; это его досадный сбой, который необходимо исправить. Это не простая задача, но, если опираться при этом на разумный прагматизм, факты и анализ, что лучше всего подходит в нынешней ситуации, можно постепенно выработать политику, которая будет все более и более действенной. Прагматизм позволил стабилизировать капитализм после Великой депрессии и может сделать это снова. Но наша политическая система не позволяет выработать такую политику. Она, как и экономика наших стран, разлажена. Но почему она уже не позволяет искать решения проблем на путях прагматизма?

Последний раз капитализм хорошо работал в период с 1945 по 1970 год. Тогда в политике господствовала коммунитарная форма социал-демократии, которая пропитала собой политические партии «мейнстрима». Но этические основания социал-демократии подверглись постепенному разложению. Ее истоки лежат в кооперативном движении XIX века, которое было вызвано к жизни необходимостью решения насущных проблем того времени. Ее идеи солидарности заложили основу для формирования все более плотной структуры взаимных обязательств, которая позволяла решать тогдашние проблемы. Но на смену лидерам кооперативного движения к руководству социал-демократических партий пришли технократы-утилитаристы и юристы ролзианского толка. Их этические принципы чужды большинству обычных людей, и избиратели постепенно отошли от этих партий.

Почему политические партии не обратились к прагматизму? В этом, скорее всего, виноваты избиратели. Прагматизм обязывает нас исследовать факты в их конкретике и опираться на здравый смысл, чтобы понять,