– А кто вам сказал, что он их получил? – удивился папаша Планта.

После такого ответа Лекок перестал расхаживать по библиотеке и уселся напротив мирового судьи.

– Доказательства их уничтожения либо существования для меня, для следствия – это все, – заметил он.

Папаша Планта уклонился от прямого ответа.

– Знаете, кого Соврези выбрал в хранители? – спросил он.

– А! – воскликнул сыщик, хлопнув себя по лбу, как человек, которого внезапно осенило. – Так этим хранителем были вы, господин мировой судья!

А про себя Лекок подумал: «Теперь-то, мой милый, я начинаю понимать, откуда у тебя все эти сведения».

– Да, это был я, – отвечал папаша Планта. – В день бракосочетания вдовствующей госпожи Соврези и графа Эктора я в соответствии с последней волей моего покойного друга пришел в «Тенистый дол» и попросил господина и госпожу де Треморель уделить мне внимание.

Хотя они были очень заняты и устали от гостей и всяческих хлопот, тем не менее мгновенно приняли меня в малой гостиной на первом этаже, где был убит бедняга Клеман. Оба были бледны и страшно встревожены. Разумеется, они догадались о цели моего визита и понимали, что я был назначен исполнителем последней воли покойного. Поздоровавшись с обоими, я обратился к Берте, как предписывали данные мне на письме подробные инструкции, в которых проявилась прямо-таки дьявольская предусмотрительность Соврези.

«Сударыня, – объявил я, – я уполномочен вашим покойным первым супругом вручить вам в день заключения вами второго брака доверенную мне на хранение вещь».

Она приняла пакет с флаконом и рукописью, причем вид у нее был очень веселый, даже радостный, поблагодарила и тут же вышла.

Настроение графа мгновенно переменилось. Мне показалось, он обеспокоился, взволновался. Он сидел словно на горячих углях. Я видел, что ему не терпится кинуться вслед за женой, но он не решается. Я уже собрался откланяться, но не успел. «Прошу прощения, – извинился он, – надеюсь, вы мне позволите? Через секунду я вновь буду к вашим услугам». И граф почти что выбежал из гостиной.

Через несколько минут и он, и жена снова вышли ко мне; оба покрасневшие, глаза у них странно блестели, а голоса, когда они провожали меня и благодарили, еще дрожали от возбуждения. Очевидно, между ними произошла жесточайшая перепалка.

– Об остальном легко догадаться, – вмешался Лекок. – Она, голубушка, вышла и хорошенько припрятала рукопись покойного. А когда новоиспеченный супруг потребовал отдать ее, женушка ответила: «Ищи».

– Соврези настоятельно велел мне вручить пакет только ей.

– О, он прекрасно подготовил месть. Дал своей вдове, чтобы она могла держать Тремореля под каблуком, грозное оружие, всегда готовое нанести удар. Вот он, волшебный бич, который она использовала, если графу случалось взбунтоваться. Он, конечно, негодяй, но она над ним вдоволь поизмывалась.

– Да, пока он не прикончил ее, – заметил доктор.

Сыщик опять принялся расхаживать по комнате.

– Теперь нам осталась только проблема яда, проблема достаточно простая, поскольку в чулане у нас сидит тот, кто его продал.

– Ну, все, что касается яда, – сказал Жандрон, – это моя область. Этот прохвост Робло украл его у меня из лаборатории, и я определил бы, что это за яд, даже если бы симптомы, так четко описанные папашей Планта, уже не подсказали мне его название. Когда умирал Соврези, я работал с аконитом, так что отравлен он аконитином.

– Аконитином? – удивился Лекок. – Впервые в своей практике встречаюсь с этим ядом. Что-нибудь новенькое?

– Не совсем так, – улыбнулся доктор Жандрон. – Говорят, именно из аконита, или волчьего корня, Медея варила свои страшные отравы, а в Древней Греции и Риме его использовали наравне с цикутой для приведения в исполнение смертных приговоров.

– А я и не знал! Правда, у меня почти нет времени, чтобы заниматься этим. Но, вероятно, этот яд Медеи, как и яд Борджиа, утрачен? Мы уже столько утратили!

– Успокойтесь, не утрачен. Правда, до сих пор мы были знакомы с ним только по опытам Маттиоли[13], которые он проводил в шестнадцатом веке над приговоренными к смерти; по трудам Эра, выделившего из него активное начало, то есть алкалоид, и по нескольким статьям Бушарда[14], утверждавшего…

Когда доктор Жандрон переходил на яды, его трудно было остановить. Но Лекок никогда не позволял отвлечь себя от цели.

– Простите, доктор, я вас прерву. Можно ли определить следы аконитина в трупе, похороненном два года назад? Господин Домини распорядится ведь произвести эксгумацию.

– Реактивы на аконитин не настолько изучены, чтобы посредством их можно было уверенно идентифицировать яд в продуктах трупного разложения. Бушарда очень рекомендовал йодистый калий, который должен давать оранжевый осадок, но у меня опыты с ним не получились.

– Скверно, – огорчился Лекок.

Доктор торжествующе улыбнулся.

– Успокойтесь. Метода не существовало, но я его открыл.

– Ваша чувствительная бумага? – воскликнул папаша Планта.

– Именно.

– Значит, вы обнаружите аконитин в останках Соврези?

– Господин Лекок, я берусь обнаружить миллиграмм аконитина в телеге навоза.

Сыщик стоял с ликующим видом человека, обретшего уверенность в том, что удастся довести до конца дело, которое казалось ему непосильно тяжелым.

– Великолепно! – вскричал он. – Значит, это конец, следствие завершено. Прошлое жертв, изложенное господином мировым судьей, дает нам ключ к событиям, последовавшим за смертью бедняги Соврези. Итак, понятна взаимная ненависть супругов, внешне так любящих друг друга. Мы имеем объяснение, почему граф Эктор не женился, а сделал любовницей девушку с миллионным приданым. Теперь можно не удивляться тому, что господин де Треморель решился утопить в Сене свое имя и титул, чтобы продолжить жизнь в новом гражданском состоянии. Логика событий вынудила его убить жену. Останься она жива, он не смог бы бежать, равно как и оставаться в «Тенистом доле». И, наконец, бумага, которую он так упорно искал, хотя каждая минута промедления могла ему стоить жизни, была рукописью Соврези, то есть смертным приговором графу, доказательством его первого преступления.

Лекок говорил с необыкновенной горячностью, словно у него были личные поводы ненавидеть графа де Тремореля. Но так оно и было, и сам он со смехом признавался, что не может не злиться на преступников, которых должен преследовать. У него были с ним свои счеты. Отсюда и то бескорыстное рвение, с каким Лекок вел розыск. А может быть, все дело в простом инстинкте, подобном тому, что заставляет гончую бежать по следу дичи?