В ее голосе больше не было сонной безмятежности. Босх молча закрыл глаза. Он понимал, что это для нее важнее всего. Она потерпела неудачу в прошлых взаимоотношениях, когда истории из прошлого не были использованы как материал для постройки будущего. Подняв руку, он провел большим пальцем по ее шее. После секса от нее всегда пахнет пудрой, хотя она никогда не встает, чтобы пойти в ванную. Почему – это было для него загадкой. На вопрос Сильвии он ответил не сразу.

– Ты должна принимать меня без прошлого… Прошлое закончилось, и я не хочу возвращаться, чтобы его изучать, говорить о нем, даже думать. Я всю жизнь уходил от моего прошлого. Понимаешь? Только из-за того, что адвокат в зале суда может швырнуть мне его в лицо, я не обязан…

– Что, скажи мне?

Вместо ответа он повернулся к ней, обнял и поцеловал. Ему хотелось оттащить ее от этой пропасти.

– Я люблю тебя, – сказала она.

– Я люблю тебя, – ответил он.

Прижавшись к нему, она уткнулась лицом ему в подбородок. Она обнимала его крепко-крепко, словно была чем-то испугана.

Эти слова он сказал ей впервые. Насколько он мог вспомнить, он вообще впервые кому бы то ни было их сказал. Ему было хорошо; он едва ли не физически ощущал, как в его груди распустился теплый алый цветок. На самом деле это он испугался, понял Босх. Как будто, произнося эти слова, он брал на себя огромную ответственность. Ему было страшно и хорошо. Он вспомнил, как смотрел на себя в зеркало и улыбался.

Она по-прежнему прижималась к нему, он чувствовал на своей коже ее теплое дыхание. Скоро ее дыхание стало более размеренным, и она уснула.

До глубокой ночи Босх лежал без сна, не размыкая своих объятий. Сон никак к нему не шел, с бессонницей в голову приходили разные мысли, отравлявшие то безмятежное настроение, которое он испытывал всего несколько минут назад. Он думал о ее словах насчет предательства и доверия и понимал, что обещания, которые они дали друг другу этой ночью, не выдержат обмана. Он понимал, что она права. Если слова, которые он произнес, не останутся лишь словами, ему придется рассказать ей все: кто он и что он. Он вспомнил о том, как судья Кейес говорил о словах, которые сами по себе прекрасны и уродливы. Босх только что произнес слово «люблю», и теперь ему предстояло сделать его либо прекрасным, либо уродливым.

Окна спальни выходили на восточную сторону дома, и свет утренней зари уже начал проникать сквозь ставни, когда Босх наконец закрыл глаза и заснул.

В пятницу утром Босх вошел в зал суда, помятый и измученный. Белк был уже там и что-то деловито писал в своем желтом блокноте. Когда Босх сел, он оторвал глаза от блокнота и окинул его оценивающим взглядом.

– Выглядите вы отвратительно, и разит от вас как от пепельницы. Ведь присяжные поймут, что на вас тот же самый костюм с галстуком, что и вчера.

– Это явный признак моей вины.

– Не надо быть таким самоуверенным. На присяжных все может повлиять.

– Мне это все равно. Кроме того, это же вы должны хорошо сегодня выглядеть, а, Белк?

Его слова звучали почти как издевка, учитывая, что они были сказаны о человеке с тридцатью килограммами излишнего веса, который каждый раз, когда судья обращал на него свой взгляд, начинал обливаться потом.

– Какого черта вы говорите, что вам это все равно? Сегодня все решается, а вы выглядите так, словно спали в машине, и еще говорите, что вас это не заботит.

– Я релаксирую, Белк. Я называю это «дзэн», а также искусством пофигизма.

– Но почему только сейчас, Босх, когда две недели назад я мог урегулировать это за пятизначную цифру?

– Потому что только сейчас я понял, что есть вещи более важные, чем мнение моих так называемых судей. Да они не ответят мне, если я спрошу их на улице, сколько времени!

– Не трогайте меня сейчас, Босх, – посмотрев на часы, сказал Белк. – Через десять минут мы начинаем, и я хочу быть в полной готовности. Я все еще работаю над своим выступлением. Оно будет даже короче, чем того требует судья Кейес.

В свое время судья постановил, что заключительные выступления сторон должны продолжаться не более получаса. При этом истец в лице Чандлер сначала должен был выступать двадцать минут, после чего следовало тридцатиминутное выступление представителя ответчика, то есть Белка. Затем истцу предоставлялось еще десять минут. Таким образом, за Чандлер оставалось первое и последнее слово – еще один признак того, что, по мнению Босха, система работала против него.

Посмотрев на стол истца, Босх заметил, что Дебора Черч сидит там одна, устремив взгляд прямо перед собой. Две дочери сидели позади нее, в первом ряду галереи для публики. Чандлер нигде не было видно, но судя по тому, что на столе лежали папки и желтые блокноты, далеко она не ушла.

– Что ж, работайте над своей речью, – сказал он Белку. – Не буду вам мешать.

– Только, ради Бога, на этот раз не опаздывайте.

Как он и надеялся, Чандлер была снаружи – курила возле статуи. Окинув его холодным взглядом, она ничего не сказала и, чтобы подчеркнуть свою неприязнь, на несколько шагов отошла от урны. На ней был синий костюм – вероятно, счастливый; из косы сзади выбивался светлый локон.

– Заучиваете текст? – спросил Босх.

– Мне нет нужды ничего заучивать. Сейчас будет самая легкая часть.

– Естественно.

– Почему естественно?

– Точно не знаю, просто могу предположить, что во время заключительного выступления вы более свободны от юридических ограничений. Меньше правил относительно того, что вы можете или не можете сказать. Думаю, что тут вы чувствуете себя в своей стихии.

– Очень тонкое замечание, – только и сказала она. Не было заметно никаких признаков того, что ее сделка с Эдгаром раскрыта. Когда Босх заучивал то, что сейчас ей скажет, он полагался именно на это. Пробудившись после короткого сна, он бросил свежий взгляд на события прошлого вечера и увидел то, что до сих пор упускал из виду. Теперь он собирался с ней поиграть. Он уже вступил в пустой разговор, а теперь должен ее подловить.

– Когда все это кончится, – сказал он, – я хотел бы получить записку.

– Какую записку?

– Записку, которую прислал вам последователь.

На ее лице отразилось потрясение, но затем быстро исчезло, сменившись обычной непроницаемой маской. Тем не менее она не успела скрыть свою первую реакцию. По выражению ее глаз Босх увидел, что она почувствовала опасность, и понял: он ее сделал.

– Это улика, – сказал он.

– Я не знаю, о чем вы говорите, детектив Босх. Мне нужно возвращаться.

Бросив в урну наполовину выкуренный окурок с отпечатком губной помады, она сделал два шага по направлению к двери.

– Я знаю об Эдгаре. Вчера вечером я вас с ним видел. – Это ее остановило. Повернувшись, она посмотрела на него. – В «Hung Jury». С «Кровавой Мэри».