— А, так это русский. Мне рассказывали, что здешние дворяне не имеют представления о чести. Они даже не дерутся на дуэли, потому что не владеют шпагой. Правда ли, что если отхлещешь какого-нибудь лейтенанта или даже капитана хлыстом по физиономии, он не вызовет тебя на поединок, а побежит жаловаться начальству?

Про мажордома Алёша сразу забыл. Во-первых, холоп есть холоп, хоть бы даже в парике. Что с него возьмёшь? Во-вторых, ты его в рожу, а он про штору наябедничает. В-третьих, надобность в мажордоме отпала, потому что отдавать портупею гвардии прапорщик временно раздумал.

Сейчас поглядим, кто тут не владеет шпагой и у кого чести нет.

Притворно зевнув, он отошёл в сторонку. Стал ждать, пока Шлегер уйдёт по своим мажордомьим делам. За собеседниками прапорщик наблюдал в зеркало. Сердце билось часто, сердито. Ногти сжатых пальцев впивались в ладонь. Швабы ещё немножко поговорили, посетовали, что приходится служить на чужбине иноземным владыкам.

— Заметьте, честно служить, — поправил усач. — Лейтенанта фон Мюльбаха еще никто не попрекал, что он зря получает свое жалованье. Я доскакал сюда из Литвы за десять дней! Явился в резиденцию — слуга говорит, господин посланник будет только утром. Въезжайте в ворота, отдохните. Кой чёрт «утром»! Приказ есть приказ. Раз велено передать депешу безотлагательно, из рук в руки, лейтенант фон Мюльбах сдохнет, а передаст! Выяснил, куда отправился господин посланник, развернул коня и сразу сюда. С седла не сошёл, воды не выпил!

— Как же вы отыскали Преображенское? В чужом городе, без провожатого, ночью? — вежливо удивился Шлегер. Лейтенант фон Мюльбах самодовольно тронул ус.

— О, я решал задачи и потруднее. От Nemetskaja Sloboda все время берегом реки, пока слева не засияют огни дворца — так мне было сказано. И вот я здесь. Пока не дождусь его превосходительства, с места не сойду.

Мажордома, наконец, позвали.

— Ждите, ждите, — сказал он на прощанье. — Рано или поздно экселенц обязательно выйдет в уборную или подышать воздухом.

Теперь, когда оскорбитель, наконец, остался один, пришло время преподать ему маленький урок. Попов, подбоченясь, подошёл к немцу, остановился.

Тот смерил Преображенского офицера презрительным взглядом.

— Что уставился, московитская свинья?

А по-русски прибавил:

— Сдороф буди, маладетц.

И загоготал, довольный своим остроумием. Тогда Алёша не на швабском, а на чистейшем немецком, каким при венском дворе говорят:

— Кто оскорбляет втихую — сам трусливая свинья. И коли свинья не хочет попасть на вертел, пускай встанет на четвереньки и прохрюкает извинение.

Сказал — самому понравилось. Вот что такое истинное остроумие! Любо-дорого было посмотреть, как побагровела физиономия лейтенанта, как захлопали оловянные зенки.

— Свинья тот, кто портит имущество своего государя! — нашёлся шваб после долгой паузы. — Ты отрезал кусок от портьеры, которая принадлежит казне! Дворяне так не поступают!

Лапу он положил на эфес, из чего следовало, что извинений не будет. Вот и хорошо, Алёшу это замечательно устраивало.

Сначала, однако, следовало хорошенько разогреть противника в словесной битве.

— У вас, может, и не поступают. А мы, русские за своим государем, как за отцом родным. Что наше — то государево, а что государево — то наше. — Попов потянул воздух носом и поморщился. — Ты и впрямь свинья. Смердишь, будто скотный двор. Вы, немцы, в баню два раза в год ходите, всем известно. Вонючка швабская!

Кавалер Гамба, пожалей Господь его грешную душу, некогда наставлял своего питомца: победа на поединке определяется в момент вызова. Растопчи врага словами, чтоб он не нашёлся, как тебе ответить и от того пришёл в неистовство. Кто перед боем потерял хладнокровие, тот пропал. Фон Мюльбах разинул рот, закрыл, снова разинул.

— Я заставлю тебя сожрать твой язык, мерзавец! К честному бою на шпагах московиты не приучены, так я тебя проучу кулаками и пинками!

— Мужлан и есть мужлан, — плюнул Алёша. — Боишься дуэли — так и скажи.

— Я боюсь?!

Этак полаялись ещё некое время, причем шваб всё больше бесился, а Попов, наоборот, посмеивался. Давненько не тешился звонким фехтовальным боем. Соскучился. Он уже решил, что калечить немца не будет — за это голова с плеч, а лишь погоняет немножко, да выбьет оружье, ну и ещё, быть может, разок-другой стукнет плашмя, чтоб знал, как в чужой стране невежничать. Сзади дворца был большой сад, по ночному времени пустой. Туда и отправились.

На отдалённой дорожке, хорошо освещенной лунным сияньем, встали друг напротив друга. Немец скинул плащ и треуголку, Алёша остался как был, только завернул правый рукав, чтоб широкий обшлаг не мешал вращать кистью.

Как только шпага вышла из ножен, задираться и насмешничать Попов прекратил. Сталь болтовни не любит.

Сначала нужно было понять, какой из лейтенанта фехтовальщик. После первых двух сшибок стало понятно — никакой. Лишь умеет воздух сечь да грозно пыхтеть.

Поэтому, поигравшись с сим Аникой-воином минуту-иную, Попов соскучился и порешил закончить неизрядную забаву. Сделал выпад, без труда пронизав неуклюжую оборону противника, и легонько кольнул болвана прямо в область сердца. Чтоб ощутил, каково это — пройти на волосок от гибели.

Однако острие, проткнув мундир, наткнулось на нечто твёрдое. Укола не получилось, клинок пружинисто согнулся, едва не переломившись.

Мюльбах отпрыгнул назад, замахав оружием с удвоенной скоростью, Алексей же озлился уже по-настоящему. Так мы вот как? На дуэль в кольчуге? А ещё дворянской честью бахвалился. Ну погоди же!

Бывший учитель фехтования перешёл из партера в терцию, атаковал через вольт и, проделав форсаж, ударил еще раз — сильно, с таким расчётом, чтобы шпага пробила кольчугу и вонзилась в тело на полвершка. Что это?!

Клинок легко, не встретив никакой преграды, вошёл в мягкое чуть не по самую рукоять! А как же кольчуга?

Совсем близко перед собой Алёша увидел вылезшие из орбит, наполненные смертным ужасом глаза человека, которого, сам того не желая, проткнул насквозь. Отшатнувшись, невольный убийца выдернул шпагу. Шваб зашатался. Тогда Попов бросил своё оружие, подхватил раненого, и тот навалился на него всей своею тяжестью.

Кое-как, чуть не упав сам, прапорщик уложил злосчастного немца на землю. Мюльбах шарил руками по груди, рвал мундир и рубаху. Между пальцев у него обильно лилась кровь. Никакой кольчуги на нём не было!

Но с внутренней стороны к мундиру был приделан карман, в котором лежало нечто плоское, прямоугольное. То ли коробка, то ли шкатулка. В неё и ткнулось острие в миг предшественного выпада. Господи, беда-то какая!

Немец был жив, но, кажется, совсем плох. Глаза у него закатились, губы лопотали нечто бессвязное. Что делать?

Позвать слуг? Спасешь раненого, нет ли — неведомо, а себя точно погубишь. Да и Мюльбаха этого, будь он неладен, даже если выживет, сначала подлечат, а потом всё одно повесят. Российский закон к поединщикам безжалостен.