Зеки от крикуна как от чумного кто куда. Перепуганная охрана на прицел. Очередь. От ватника только клочья полетели…

– Ну, как тебе у нас? – спросил как-то вечером Дима бригадир, заполнив наряды и дымя цигаркой.

– Полный абзац, – нахмурился тот. – На войне такого не было.

– Это что, – сощурился от дыма Рудый. – Тут бывало и хуже. Помню, пригнали нас сюда зимой сорок пятого. Тысячу двести фронтовиков. И построили на плацу в предзоннике. Вышел начальник лагеря, хромой майор с палочкой. Стал в центре, оглядел нас, а потом толкнул речь. Такого порядка. Мол, зона эта воровская. Работяги пашут за себя и того парня, «авторитеты» с шестерками отдыхают. Хотите получать пайку и жить – разберитесь с ворами. Администрация вмешиваться не будет. За неделю по ночам мы перебили в лагере всех «законников»[147], а самых идейных повесили на обмотках. В назидание шестеркам. В лагере установился относительный порядок. Но прошло время, и все вернулось на круги своя. Часть наших разбросали по другим зонам и приискам, ворья с материка стали гнать больше, и они опять стали боговать. Хотя на фронтовиков буром не прут. Опасаются. Ну, а то, что ты видел сейчас, легкий крик на лужайке. Не забирай в голову.

– Понял, – зыркнул на бригадира Дим. – Не буду.

А ночью задумался, что делать дальше. Косить от работы и, вдыхая в себя изготовленную из сахарного песка «мастырку», провоцировать этим легочное кровотечение, чтобы попасть в медсанчасть? Только что потом? Ведь весь срок в больничке не перекантуешься. А значит, после нее или пойдешь в шахту, или, еще хуже, пропишешься в «Индии».

«Индией» в зоне называли особый барак, где собиралось до кучи изувеченных «самострелов», безнадежных «отказников» и просто доходяг, потерявших человеческий облик. О далекой тропической стране в нем напоминало только одно – толпы голых, предельно истощенных людей. Все остальное, включая климат, было свое, родное, колымское, гулаговское. Одежды, вместо изношенной, не давали никакой. На работу не выводили – что толку от полудохлых? Но зато и не кормили. Не считать же едой триста граммов квелого хлеба и миску пустой баланды в день. Доппитание себе «индийцы» организовывали на лагерной помойке. Дим не раз наблюдал, как они собирали там протухшие селедочные головы, гнилые листья от капусты, растапливали на костерках в пустых консервных банках снег и варили в них чудовищно зловонную похлебку.

Для самих обитателей «Индии» процесс неизбежного угасания выглядел как одна страшная, растянутая во времени пытка голодом. Обычный путь к безымянной братской могиле на ближайшей сопке начинался, как правило, с карточной игры на собственную нищенскую пайку. А в результате в иллюзии рискнуть, но вырвать у судьбы дополнительный кусочек хлеба, несчастные проигрывали и пайку, и себя. Потеряв последнее, неудачники слонялись по бараку страшными призраками с собственноручно пришитыми прямо к живому телу четырьмя или шестью пуговицами (соответственно «бушлат четыре» и «бушлат шесть» – в зависимости от того, кто на каких условиях проиграл).

Кроме «обушлаченных», там водились и «обездвиженные». Вернее – пригвожденные. В отличие от остальных, этот тип проигравшихся нары покинуть не мог. Согласно условиям, которые они поставили на кон и проиграли, несчастным приходилось, оттянув мошонку и пробив ее гвоздем, собственноручно пришпилить себя к шконке. Вопрос о поиске прокорма для таких уже не стоял. Их неизбежно ждали мучительное угасание и скорое небытие.

Избрать себе такую жалкую долю, смириться с участью отработанного человеческого материала Дим не мог. Против этого восставала вся его здоровая, волевая натура, для которой потеря лица, чести и достоинства была хуже смерти.

Иное дело – вырваться, уйти…

О побеге «Вавилов» грезил буквально с первых дней нахождения в лагере. Бывало, оказывался на грани срыва. И тогда за издевательства был готов рвать вохру голыми руками.

С досадой вспоминал, как иногда на воле слушал радиопередачи «вражеских голосов», вещавших об очередном преступлении «кровавого режима Кремля». И костерил заокеанских политруков-агитаторов за наивность и склонность к пустому трепу. Уж куда было бы дельней скинуть с самолетов сюда, в зону, оружие. Имевшиеся в ней в избытке бывалые солдаты с ним до самой Москвы дошли бы. Уверенность, эта у Дима не просто от личного самоощущения происходила. Какой только народ не «куковал» в лагере.

Рядом с такими же, как он, бывшими фронтовиками обретались те, кто еще совсем недавно стрелял им в спины: прибалтийские «лесные братья», лютоватые хлопцы-бандеровцы, власовцы и бывшие полицаи. Тянули свой срок на соседних нарах верные члены сначала «ленинской», а потом и очень даже «сталинской» партии. Причем, ничем непоколебимые в своей вере «стойкие большевики» трагикомично старались не перемешиваться с менее упертыми «меньшевиками».

В одних производственных бригадах крепили трудовые ряды злостные похитители совхозных колосков, идейно вредные любители политических анекдотов и черт еще знает к чему причастные, а чаще всего вообще ни к чему не причастные граждане, интересные теперь своей великой Родине только в одном качестве – неприхотливой дармовой рабсилы. Бывшие фронтовики в этом конгломерате заметно выделялись чувством собственного достоинства, гордой принадлежностью к боевому братству и обостренной нетерпимостью к произволу. Не случайно, приключившийся в конце сороковых их перебор в зонах, аукнулся властям большой заварушкой.

По рассказам Рудого и других лагерных старожилов, группа заключенных офицеров, в том числе летчиков, подняла восстание. Перебив охрану и хорошо вооружившись, они двинулись на Оймякон, где располагался большой военный аэродром. Оттуда, захватив самолеты, восставшие планировали перелететь с Чукотки на Аляску.

Посланные на подавление отборные войска НКВД долгое время с ними ничего поделать не могли. Лезть под пули особо не старались. А если активничали – несли сокрушительный урон от бывалых, умелых солдат, предпочитавших умереть свободными.

Несколько раз, имитируя бой в окружении и занимая круговую оборону в распадках, повстанцы заманивали преследователей на противоположные склоны сопок, в сумерках профессионально уходили из зоны перекрестного огня, предоставив дезорганизованному противнику долго вслепую молотить друг друга.

Уничтожить мятежный отряд удалось лишь с помощью армейской авиации. Да и то, когда его случайно засекли на вершине сопки.

Немногие уцелевшие после бомбежки, тяжело раненные мятежники пустили себе пулю в лоб. Оставшись непокоренными.