— После вашего фильма начинаешь больше понимать кинематограф. Гораздо больше, чем я ожидал не только от вас конкретно, но и в плане повествования, в плане того, как в фильме показаны буйволы, дождь, даже ветер. И всё это, все стихии и тому подобное, становятся героями фильма. В чем главная помеха для кинорежиссера? Ветер? Дождь? Или что-то поважнее?

— Главная помеха для режиссера — потребность нравиться. Потребность нравиться аудитории, и узкой аудитории, потому что вы — тоже аудитория. А когда люди стремятся к положительной оценке, они не могут создать ничего правдивого, ничего яркого, в их творчестве нет загадки. Не может сбыться ничего, что имеет отношение к неизведанному. Это, пожалуй, самый эзотерический элемент моего ответа, но и на более поверхностном уровне, когда есть что-то красивое, когда оно формируется, когда мы о нем говорим, тоже ничего не получается, потому что ты не можешь найти новый способ показать болото, сырую погоду, как вы говорите, птиц. Ведь в тебе сидит страх, все съемки проводятся по книжечке с инструкциями. Опять же получается — как на телевидении, как делается в Голливуде последние пятьдесят лет, — что страх — движущая сила нынешнего мира. Все испытывают страх, страх, и это довольно грустно. Вы говорите, что фильм очень красивый, потому что вы любите кино так же сильно, как я, потому что вы находите людей, которые открывают вам новые способы сделать в кино такое, о чем вы даже не догадывались раньше.

— А вы сами не ставите оценки своему творчеству?

— Нет-нет. Никогда не стану этого делать. Я хочу выразить… Я не употребляю термин «сообщить людям», потому что я не хочу сообщать ничего конкретного. Я хочу выразить… определенные… чувства… Вот и все. И я знаю, что пока вообще на свете есть люди, я найду у них отклик. Вот единственная положительная оценка для меня. Если мой фильм вообще ни одному человеку на свете не понравится, я совсем растеряюсь. Но если найдется два-три человека, это уже хорошо. Значит, мой фильм срабатывает. Дело не в какой-то там диктатуре большинства, а в многообразии общества: мы все разные.

— Предыдущий фильм — так сказать, более строгий, это была каллиграфия… Почему вы снимали в такой манере и как вы это делали?

— Как? Чисто интуитивно. Вы знаете, если бы я начал снимать фильм, зная ответы на все вопросы, стоящие перед кинорежиссером, то я был бы очень умным и, вероятно, совершенно бездушным человеком: отсутствие широкой души обычно сочетается с интеллектом. И тогда я снимал бы фильмы так, как Спилберг, например. Он знает всё досконально, получается этакая технологическая машина, — всё равно как запустить ракету на Луну. Процесс сложнейший, но нам это по силам. Но так ты никогда не сможешь стать свидетелем чего-то, что разворачивается само собой. Не сможешь показать загадку, которая таится за самыми простыми вопросами, которые для нас всего важнее: зачем мы приходим в мир? Что мы здесь делаем? В чем смысл жизни? Когда ты не препятствуешь своей интуиции, и все выстраивается интуитивно, тогда естественным образом возникает загадка, потому что мы все чувствуем загадочность. Но если ты все делаешь по книжечке с инструкциями, интуиция тебя не озарит. Ты можешь прекрасно копировать реальность, но на самом деле нет, потому что это кодифицированная реальность. Но если ты впускаешь интуицию в свою жизнь, тогда раскрывается твое подлинное «я». А подлинное «я» каждого человека могущественно. Потому что мы все чувствуем загадку.

Это не имеет отношения к религии, это просто факт, обусловленный субъективным восприятием действительности. Индивидуальной мудростью, индивидуальным знанием о бытии. Мне сорок шесть лет, и мы с вами становимся старше, мы идем по жизни, терпим неудачи, но обретаем новые знания. В определенном возрасте ты становишься смиреннее, тебя чаще колотят, жизнь наносит тебе удары, это становится видно по моим фильмам. Они уже не такие каллиграфические, они менее структурированы, но в них, пожалуй, больше страданий — такое внутреннее кровотечение. Они стали проще, но в глубине — кровотечение. Надеюсь, фильмы и дальше будут отражать то, через что я прохожу в жизни, что́ я за человек, мои мысли, мои подлинные чувства. Для меня это интереснее, чем отражать другого человека, но не потому, что я так уж ценю себя. Просто если каждый из нас покажет миру свое подлинное «я», это будет очень интересно всем остальным. Каждый из нас мечтал сделаться другим, по крайней мере, сейчас, и это действительно возможно. Это случилось со мной, когда я впервые в жизни, в шестнадцать лет, посмотрел Тарковского. Я смог почувствовать то, что чувствует другой человек, не всё, но хотя бы чуточку. Или то, что вы рассказываете о своих ощущениях от моего фильма, — то же самое я ощущал, когда впервые в жизни смотрел Тарковского, когда я осознал, что кино — это не просто незамысловатое развлечение, это целый новый способ ощущения жизни, тогда и за сюжетом следить не обязательно. Я не знал, о чем фильмы Тарковского, я просто помню настроение, звуки, не понятная мне русская речь…

— Мне показалось, что этот способ снимать кино — я имею в виду ваш последний фильм «Наше время» — ближе к писательству…