— Настолько серьезнее, господин Бемрод, что я предлагаю вам хорошенько поразмыслить о своем положении.

— Как это поразмыслить о моем положении?

— Да… Он что, ограничился сокращением вашего жалованья?

— Он дошел до того, дорогой мой хозяин, что заявил мне о вероятном упразднении моего прихода.

— Вы же сами прекрасно видите… я ничуть не преувеличил, говоря о необходимости обдумать ваше положение.

— Но каким образом нужно мне это обдумать?

— Проклятие! Если у вас есть знакомства, связи, то пустите их в ход!

— Чтобы побудить господина ректора сохранить приход за мной, не так ли?

— Нет, для того чтобы вы могли получить другой приход.

— Другой?

— С этого времени, мой дорогой господин Бемрод, считайте ваш приход упраздненным.

— Но тогда я человек пропащий, разоренный, ведь я никого здесь не знаю.

— Никого?

— Бог мой, никого!

— У вас что, нет ни одного друга?

— Увы! Правда, у меня есть вы, дорогой мой хозяин. Иногда я о вас забываю, но всегда к вам возвращаюсь.

— Да, но я всего лишь бедный ремесленник, не пользующийся ни влиянием, ни доверием… Если бы только я был медником у епископа!..

— К несчастью, вы отнюдь им не являетесь!..

— Поищите хорошенько среди ваших друзей детства… Уж они-то могут помочь.

— У меня есть один друг, он на несколько лет старше меня; но…

— Что «но»?

— Это простой преподаватель философии в Кембриджском университете, Петрус Барлоу… (Вы понимаете, я подумал о Вас, мой друг!)

— И что же?

— А то, что он сделал бы для меня все возможное, я в этом уверен…

— Добрая воля — это уже немало.

— Однако, судя по его натуре, сомневаюсь, что он сможет что-нибудь сделать: весь погруженный в науку, он пренебрег всеми сношениями с людьми. О, если бы мне была нужна рекомендация для Аристотеля, для Платона, для Сократа, он бы дал мне ее!

— Так и попросите ее!

— Дело в том, что эти люди умерли две с половиной тысячи лет тому назад, друг мой.

— Ну, это другое дело… Вам нужны живые.

— Петрус Барлоу живет только с усопшими.

— Но, в конце концов, у него же есть семья?

— У него есть брат-коммерсант, один из самых богатых и самых влиятельных банкиров Ливерпуля.

— Это уже представляет для вас интерес. Любой вельможа, будь то светский или церковный, скорее всего пренебрежет рекомендацией банкира; на публике он только пожмет плечами и отбросит ее в сторону. Но, оставшись наедине, он подберет ее, внимательно изучит и передаст своему секретарю или управляющему со словами: «Возьмите, имярек, напомните мне при случае об этой записке: она от одного бедняги-миллионера, для которого я хотел бы кое-что сделать».

— Знаете ли вы, мой дорогой хозяин, — сказал я меднику, глядя ему прямо в глаза, — знаете ли вы, что вы человек очень мудрый?

— Я? — улыбнулся он. — Я всего лишь бедный медник, который порою размышляет во время чеканки меди или лужения котлов, и то, что я вам высказал, явилось итогом моих размышлений.

— Дайте-ка мне перо, чернила и бумагу!

— Пройдите к письменному столу, там все это есть.

— Я хочу немедленно последовать вашему совету…

— Вы очень добры!

— … и написать письмо моему другу Петрусу Барлоу.

— В этом есть смысл: если вы и не укрепите свои позиции, письмо не причинит вам никакого вреда; только…

— Что только?

— Чем дальше от Ашборна будет предложенный вам приход, тем лучше. Вы имеете дело со злым лисом — постарайтесь быть подальше от его когтей.

Я подтвердил кивком, что понимаю всю важность этого совета и прошел в кабинет моего хозяина-медника.

Вот оттуда, дорогой мой Петрус, я и написал Вам письмо, которое возобновило наши отношения, прерванные, но не порванные, письмо, на которое Вы ответили, заверив меня в Вашей дружбе и сообщив, что Вы передали мое письмо своему брату, а также попросив меня со всей искренностью рассказать Вам о моей жизни, о моих чувствах, моих страданиях и чаяниях, Вам, кто занимается препарированием живых, точно так же как врачи — вскрытием трупов.

Вы-то счастливы, друг мой; Ваше замечательное сочинение находится в работе; моя история будет в нем всего лишь скромным эпизодом, мало кому известным, в то время как я все еще занят поисками своей темы.

Увы, я весьма опасаюсь, что злая судьба, все чаще наносящая мне удары, не даст мне возможности завершить мою книгу, столь объемистую и трудоемкую, какой она будет, если мне все же удастся придумать ее сюжет.

Ведь, дорогой мой Петрус, описав сцену с ректором, я Вам рассказал только об одной части моих бедствий; вторая, и, быть может, самая страшная, ждала меня по возвращении домой.

У Поликрата был только один Оройт, а у меня их было целых два!

Судите сами: если одного негодяя оказалось достаточно, чтобы распять властителя Самоса, то какая же мрачная участь уготована мне, простому деревенскому пастору!

Итак, умоляю Вас, дорогой друг: когда Вы будете писать уважаемому господину Сэмюелю Барлоу, Вашему брату, передайте ему мое глубочайшее почтение и попросите его не забыть обо мне.

Было пять часов вечера.

Мой хозяин-медник предложил мне остаться поужинать, но я обратил его внимание на то, что от Ноттингема до Ашборна никак не меньше двенадцати миль, что, если не будет оказии, мне придется возвращаться пешком, и что, если я задержусь в городе до завтрашнего дня, Дженни проведет в тревоге всю ночь, а я на это ни за что не пойду.

Так что я вручил меднику восемь фунтов стерлингов, которые составляли половину суммы, любезно им предоставленной мне для моей свадьбы, и сразу же ушел, благословляя добряка, открывшего мне глаза на мои обстоятельства, и проклиная злосчастную судьбу, из-за которой на моем лазурном небосводе собрались грозовые тучи ближайшего будущего.

Путешествие мое было невеселым.

Просто невероятно, как предстает перед нашим взором природа — то в золотом сиянии нашего воображения, то под траурной вуалью нашего страдающего сердца.

И правда, весь день был сумрачным.

В нашей Англии, где облака катятся над головами, подобно волнам в океане, бывают летние дни, когда, кажется, в воздухе проносятся посланцы зимы или осени.

Однако к семи часам вечера небосвод слегка прояснился и на закатном горизонте остались только облака, громоздящиеся, словно горы в Тироле, и посреди этих гор, голубые вершины которых оно украсило золотой и пурпурной каймой, солнце клонилось все ниже, но не как победитель, вознамерившийся прилечь и отдохнуть, чтобы на следующий день явиться вновь еще более блистательным, а как побежденный, который падает, чтобы уснуть вечным сном.