их обычаям, на одном из важнейших за всю войну собраний, где на чаше весов лежало мирное будущее человечества. Из сорока пяти тостов, насчитанных в тот вечер Эдом Флинном{608}, секретарь американской делегации Чип Болен сподобился официально запротоколировать лишь восемь – шесть тостов Черчилля, Сталина и Рузвельта; тост Джимми Бирнса за простого человека; а восьмым и последним в стенограмме Болена как раз и зафиксирован тост Кэти{609}.

К тому времени, когда со стола убрали тарелки из-под последнего – двадцатого по подсчёту Флинна – блюда, на часах был почти час ночи{610}. Напоследок Сталин ещё раз поднял бокал с намерением высказать благодарность тем, кто «работал, пока мы тут себе наслаждались», и предложил тост за Чипа Болена, Артура Бирса и Владимира Павлова – «за наших переводчиков!» Переводчики, кратко посовещавшись, выдвинули для общего ответного тоста американца.

Окрылённый несколькими рюмками водки, Болен встал и отважился на весьма дерзкий призыв: «Переводчики всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих господ!» Зал на мгновение затих: Болен перефразировал «Манифест Коммунистической партии». Но тут Сталин разразился хохотом, подав, тем самым, сигнал всем присутствующим, что смеяться разрешено, и отправился в путь в обход стола, чтобы лично чокнуться с доблестным американским молодцем и от всего сердца поблагодарить Болена за «отменное чувство юмора»{611}.

Тут вдруг ещё и Черчилль решил довести шутку до ума и предложил свою версию: «Переводчики всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме людских ушей!»{612}

На этой игривой ноте компания и разошлась. Гостей оперативно развезли по соседним дворцам, и вскоре все погрузились в сладкий от дурманной дымки вино-водочных паров сон. Многие вопросы, правда, так и оставались без ответа – о роли Франции в управлении послевоенной Германией, о репарациях, и, конечно, о будущем Польши, – но банкет хотя бы развеял ощущение последних дней, что конференция заходит в тупик, и дал участникам надежду на то, что союзники в конце концов разрешат все противоречия. Даже гнетущее присутствие Берии не омрачило атмосферы всеобщего веселья. Уже в собственных частных покоях Рузвельт, думая, что его слышит одна Анна, пошутил (а жучки передали куда следует), что глава НКВД живо напомнил ему «кое-кого из воротил большого бизнеса в США!» (Счел ли Серго Берия, отвечавший в Ялте за прослушку, это сравнение комплиментом в адрес отца, остаётся загадкой.)

В десяти милях езды от них, в Воронцовском дворце, Сара уложила собственного отца спать счастливым человеком. Той ночью он, вероятно, впервые за всю конференцию увидел свет надежды на лучшее будущее. Ночевавшая за дверью в Картографическом зале одна из секретарш с Даунинг-стрит божилась потом, что слышала той ночью пение гимна «А то будет слава!»[73] в исполнении премьер-министра.{613}

XVI. 9–10 февраля 1945 г.

– Ну и как собираешься с этим управляться, Роберт? – спросил президент у Роберта Гопкинса, двадцатитрёхлетнего сына своего советника, прибывшего в Ялту в статусе официального фотографа американской делегации. Роберт как раз выбрал подходящий задник через видоискатель своей камеры Speed Graphic, заряженной драгоценной по причине острой дефицитности цветной фотоплёнкой.

– Сперва, господин президент, – ответил он, – хорошо бы сделать кадр с господином Стеттиниусом позади вас, господином Молотовым за маршалом Сталиным и мистером Иденом за премьер-министром Черчиллем. А затем нужно, чтобы в кадр вошли и другие участники переговоров, чтобы сделать, так сказать, историческую документальную фотографию в память о конференции.

У Гопкинса-младшего возникли явные проблемы с помещением в рамки политического и военного руководства трёх великих держав. Он их всячески выстраивал и перестраивал, чтобы добиться надлежащего для официальных парадных фотоснимков конференции эффекта. Перед колодцем с резным орнаментом, посреди итальянского дворика Ливадийского дворца были расстелены три восточных ковра, на которых поставили кресла для Черчилля, Рузвельта и Сталина. Главы делегаций терпеливо сидели в ожидании смены позирующих у них за спинами. Слева в кадре помещался Черчилль, смотревшийся чистым ангелом в своей шинели и местной каракулевой папахе. Рядом с ним, в центре, сидел Рузвельт с дымящейся сигаретой, в накинутом на плечи военно-морском плаще, и в тусклом свете с хмурого неба было особенно видно, насколько измождено его морщинистое лицо. А по другую сторону от президента сидел, сложа руки, Сталин, выглядевший без переводчика весьма отчужденно.

Стеттиниус, Молотов и Иден сделали всё, как сказал Гопкинс, а вот мельтешившие на заднем плане вслед за ними люди будто нарочно игнорировали распоряжения молодого фотографа и никак не желали убираться из кадрах{614}. С балкона второго этажа весь этот хаос фиксировали на пленку американские кинодокументалисты. Делегаты вели себя как расшалившиеся школьники на перемене, не желающие выстраиваться в шеренги для фотографии класса. Никто не выслушивал инструкции достаточно внимательно и не становился с первого раза на указанное место. К тому же толпы ожидающих своей очереди на фотосессию заполонили все восемь радиальных проходов к центру дворика{615}.

После долгой толчеи Гопкинс и советские фотографы Самарий Гурарий и Борис Косарев сумели, наконец, сделать удачные снимки Большой тройки с министрами иностранных дел за спиной, но всё равно не без затесавшихся в кадр на заднем плане лишних американцев (переводчика Чипа Болена и посла Аверелла Гарримана) и англичан (министра военного транспорта барона Фредерика Лезерса и дипломата Александра Кадогана). Затем на пост перед камерами за спинами глав государств заступили высшие военные чины. Рузвельт попытался было начать с ними шутить, но фельдмаршал Брук был явно не в настроении. «Самая бестолковая процедура, где никто не отвечает за правильную расстановку людей по местам в соответствии с их принадлежностью к различным военным и политическим группам», – сердился он. Добрых полчаса были убиты понапрасну{616}.

Пока что шестой день конференции протекал в суматошной неразберихе. И это при том, что на решение критически важных вопросов – в частности, о будущем Польши, – оставалось всего два дня, и ни промедление, ни недопонимание не были выгодны никому. Однако началось всё с того, что Рузвельт опоздал на полчаса с лишним к началу встречи с Черчиллем и главами объединённых штабов западных союзников. Выглядел президент страшнее смерти. Питер Портал, будучи не в курсе проблем со здоровьем Рузвельта, решил, что тот накануне перебрал на банкете у Сталина и прибыл на встречу с адского похмелья{617}. Затем Рузвельт, Черчилль, адмирал Лехи и три дочери уселись обедать. Вскоре к ним присоединился Джимми Бирнс и продолжил затеянный им накануне бесполезный спор с Рузвельтом о квотах мест и голосов во всемирной миротворческой организации. Единственное, чего он добился, – ничем не подкрепленного согласия Черчилля на то, чтобы США получили столько же голосов, сколько и Британская империя вместе с бывшими колониями вроде Индии, если тем успеют оформить независимость и членство{618}.

Похоже, на следующий день после сталинского ужина Аверелл Гарриман был единственным относительно дееспособным лицом из числа его участников. Питер Портал был немало удивлен тому, что посол, прибыв в Ливадию на встречу с Рузвельтом, вручил ему, как они и договаривались накануне, письмо для Памелы. Портал полагал, что по возвращении с банкета в час ночи Гарриман мог начертить разве что несколько кривых строк, а тот вручил ему толстый конверт со множеством листов внутри. Не иначе как всю оставшуюся ночь писа́л{619}.

Пока фотографы фокусничали во внутреннем дворике, придавая резкость мутным лицам собравшихся, съёмочные бригады кинохроникеров в форме американских связистов рассредоточились по всему Ливадийскому дворцу