цвета фиксируют, нос – запахи цвета, сердце – эмоции цвета… Иногда я смотрю на какую-то зеленую дверь, а она, оказывается, розовая. Я слышу: «Витковский всю жизнь дурака валяет!» А ведь не дурака я валял. Я работал, все время скопидомничал, копил все это, копил…

Художник не должен постоянно махать кистью, он должен накапливать взрыв… Можно сколько угодно «вертеть» головой, думу думать, что-то изобретать и… ничего не получится, должен взрыв случиться, кураж некий… И ты должен быть один. Это очень важно. Раньше, когда работал, я слушал музыку: Бах, Шопен… Мне казалось, что это меня поднимает. Никуда это не поднимает, я просто бросаю все и сижу слушаю, наслаждаюсь. А тут я был один! И один на один с материалом придумал технику и сделал работы, которые мы с тобой сейчас обсуждаем.

– Словом, художник – профессия серьезная!

– Серьезнее не бывает. Но приходится играть дурачка, чтобы не сойти с ума. Хочешь, я тебе расскажу интересную вещь: когда я появился на подводной лодке, там все было серое-серое, это военно-морской флот, серые корабли на параде и внутри все-все серое, металлическое. Короче: камера пыток, в которой жарко и пахнет соляркой. Через год, может, даже меньше, перед уходом в Сирию наша лодка была единственной, где дизели были покрашены в цвет слоновой кости. Мой дизель, за который я отвечал, был всегда чистый, я его все время протирал, протирал…

А потом… взял и украл краску, которой красят адмиральский катер – слоновую кость, – и покрасил свой собственный дизель. Так это всем нашим понравилось! Парни побежали, раздобыли красной, синей краски. У нас в распоряжении было много всяких труб, я и их тоже покрасил. И вот одна труба у нас, воздушная, стала синего цвета, гидравлика – красного, масляные трубы – желтым цветом сияли. За ночь мы все-все покрасили, весь наш отсек. Наутро туда зашел механик и витиевато выругался, я понял: испугался. А потом пришел командир. Он пришел, посмотрел, засмеялся. Так и в плавание ушли – разноцветные.

– А когда твоя художественная специальность стала тебя кормить?

– Кормить полноценно она меня стала недавно, а поить – с самой первой попытки. Помнишь, это было в Австралии, в 1969 году. Эти две акварели, которые я написал в Японии (помнишь мой первый поход?) – «Вход в Иокагаму» и «Пароходы на рейде». Эти акварели напоили не только меня, но и весь пароход!

– В твоей жизни юмор играет очень большую роль…

– Да, это – главное. Когда мы с моей женой Мариной решились и отправились в эмиграцию, первым пунктом была Италия, и там было все достаточно сложно, но все многочисленные истории, происходившие с нами, освящены были большой долей юмора. Я даже работы свои продавал в Риме парадоксально-юмористически.

– Пародии писал? Шаржи?

– У тебя все предположения такие радикальные? Я просто взял этюдник и пошел рисовать на улице. Не шла работа, и все. Во-первых, это солнце яркое, а я улицу писал, не получалось. Уже хотел было все замазать… Бежит мимо какой-то итальянец и на бегу, жестикулируя, кричит мне: «Куплю твою картину, когда буду бежать обратно», – и час называет. Я думаю, ну, раз хочет… И стал ее дописывать. Не обманул, прибежал обратно и в назначенное время деньги принес.

– А как вы жили прямо накануне отъезда, до эмиграции? Помнишь атмосферу тех лет?

– Я тогда окончательно уже решил, что не хочу работать ни в каких институтах, ни в каких конторах рогов и копыт, я хочу работать для себя. Очень часто, как бы это лучше объяснить, я «подвешивался», то есть отдавал в какую-то контору свой паспорт, оформлялся, и кто-то официально под моим именем получал вместо меня деньги, а я сидел дома и писал картины, писал, писал…

– И удавалось на эти «писания» жить?

– Еще как удавалось! Примерно за год до нашего отъезда художникам разрешили продавать картины на улицах в специально отведенных для этого местах. Да и вообще атмосфера тогдашнего Питера (шел 1987 год) уже сильно изменилась: такое ощущение было, словно ворота открылись. Ко мне явился мой старый дружок Серега и сказал, что будет продавать мои картины на Невском. Я ему сначала – натюрморты, то да се. Он мне: «Слушай, хватит всякие цветы совать! Ты мне бабу голую сделай! И притащил голландский, почему-то, плакат, на котором была изображена знойная латиноамериканка с копной иссиня-черных курчавых волос, с капризным ртом и неприступным взглядом. Она была просто прелесть какая секс-бомба, и все, что у мужчин на уме, у нее было везде. Она выходила из воды и была одета… нет, раздета в белую мокрую мужскую рубашку.

«Напиши, – потребовал Серега, – картину маслом». Так у нас возникла операция под кодовым названием «Баба в болоте». Первую картину продали за 50 рублей. Ушла со свистом в течение 15 минут после появления на Невском. Весь следующий день Серега требовал еще таких же «баб». Я упирался, но тяга к легкому заработку оказалась сильнее. Моя официальная зарплата тогда была 75 рублей в месяц. Написал еще одну, младшую сестренку первой. Толпа возбужденных любителей живописи чуть не передралась из-за нее. А потом я уперся категорически: ну сколько можно! Серега ушел от меня злой и обиженный. На следующее утро, когда он встал «за прилавок», его уже ждала очередь. «Бабу принес?» – вопрошала толпа. И я, каюсь, отступил перед волеизъявлением народа. Сколько я их сделал, этих «баб»! И деньги были, и слава, местная.

«Бабы» мои выстраивались в колонны, маршировали на Невский, оттуда получали разнарядки, кто – на запад, кто – на восток. Одни оставались в Ленинграде, другие отправлялись в Париж, третьи – в Финляндию… Одну такую мы даже встретили потом в Америке. Цены у Сереги росли, прогрессировали… Последние бабы уже уходили за 250 рублей каждая. (В Италии, по дороге в Штаты, мы прожили год, и «бабы» нас кормили. Итальянцам они тоже понравились). Другие мои картины Серега даже не доставал из мешка. Выставлял одних только «баб в болоте», а продав их, сразу смывался. Я понял: клонирование следует отменять, и немедленно. Объявил: все, друг, кончились «бабы».

– Решил сам заняться реализацией своих работ?

– Нет. У меня и мысли не было оставаться в России. Я понял, что эта свободная жизнь ненадолго. Поостыв, я обещал Сереге, что найду художника, который заменит меня у «бабского» конвейера. И нашел. Одна моя знакомая, которая окончила Мухинское училище, согласилась. Но когда увидела мою «Бабу в болоте», неожиданно заявила: «Это очень хорошо… я так не смогу…»

– Знаешь, я согласна