С деньгами в отряде было плохо, всю дорогу приходилось тратиться на еду; так что нанять судно, чтобы переправиться через начавший уже штормить Каспий, древнее Хазарское море, на чьих берегах процветал некогда иудаизм, подрядить сколько-нибудь надежную посудину, не трогая бриллиантов, не представлялось возможным: ломили цены несусветные. В конце концов Измайлов был уже готов захватить силой если не пароход, то хотя бы более или менее пристойный рыбацкий дубок; все-таки хотя и немного было моряков в отряде, но они были обучены ходить и под парусами, так что шансы на успех, пусть и не чрезмерно большие, все же были. Однако, когда он совсем уже принял было решение, неожиданно повезло: капитаном единственного стоявшего в те дни в порту парохода – принадлежавшей компании «Кавказ и Меркурий» паровой шхуны «Великий князь Михаил» – оказался не так давно вышедший в отставку по причине ухудшения здоровья балтийский старлей, на котором сказались спустя время передряги Цусимского сражения, в коем он принимал участие, плавая старшим офицером на «Сисое Великом» в звании лейтенанта. Дослуживал он в Кронштадте, где шапочно и познакомились неожиданно встретившиеся теперь здесь балтийцы. Встреча сослуживцев – а тут, на Каспии, любой балтиец был сослуживцем – никак не могла пройти всухую. Капитан «Михаила» пригласил лейтенанта на судно; Измайлов согласился – с тем, что опекаемые им молодые люди будут сопровождать его. Капитан не стал возражать, и цесаревич с царевной, а также матросы-балтийцы, взошли на борт. Стол был накрыт по тем временам обильно; капитан заблаговременно настроился на крупный прием, поскольку он должен был простоять в порту еще самое малое двое суток – раньше груза не обещали, порядок в России уже, по словам того же капитана, дал крен на сорок пять градусов, и с минуты на минуту грозил «поворот оверкиль». Капитан, как и очень многие, еще не понял, что оверкиль уже произошел. За столом, кроме капитана и гостей, находились и офицеры «Михаила»; сейчас уже невозможно установить, кто из них первым опознал цесаревича. О судьбе государя и его семьи здесь были уже наслышаны, и то, что цесаревич и хотя бы одна из царевен неопровержимо выжили и находились теперь на борту, вызвало подлинный взрыв патриотического энтузиазма. Лейтенант Измайлов рассказал о своих (и, естественно, августейших подопечных) затруднениях – ему даже не дали договорить. К счастью, экипаж парохода не был еще распропагандирован большевиками, на него можно было положиться. Недолго думая, капитан предложил немедленно отвалить и взять курс на Баку, откуда было рукой подать до англичан. Измайлов, однако, воспротивился и объяснил – почему. В свою очередь, он высказал просьбу: если уж капитан решился совершить непредусмотренный рейс, то идти не в Баку, но прямо в Персию – в Пехлеви, откуда до Тегерана было рукой подать. Порт Пехлеви был капитану парохода (имя этого достойного офицера, к сожалению, утрачено, хотя теперь, может быть, доброхоты начнут поиски его в архивах) хорошо знаком и, неодобрительно высказавшись, правда, относительно погоды, он согласился, пренебрегая неприятностями, какие могли у него возникнуть впоследствии по причине несанкционированного выхода в море – в том случае, разумеется, если он решит возвращаться в Россию. К счастью, команда была вся на борту, поскольку «Михаил» стоял в Гурьеве уже почитай неделю (что в новой России вовсе не было удивительным), и все, что можно было пропить и прогулять на берегу, было уже истрачено, экипаж просто отсыпался. Так что известие о предстоящем выходе в море было всеми воспринято едва ли не с радостью, хотя несколько и удивило то, что идти через море предстояло в балласте.

Порядка в порту в те дни не было уже никакого, так что пароход беспрепятственно снялся с якоря – он стоял на рейде – и ушел в ночь. Бункера, к счастью, были полны – бункеровка была единственным, что за бездельную неделю успели сделать, если не считать обычной приборки и подкраски. Когда на траверзе был Дербент, сорвался шторм; однако с ним справились благополучно, правда, огорчало некоторое ухудшение, наступившее в состоянии цесаревича по той скорее всего причине, что «Михаил», длинный, узкий и мелкосидящий, валяло, как ваньку-встаньку; однако Алексей Николаевич вновь быстро оправился: похоже, морской воздух и ощущение свободы от большевистской угрозы стали для мальчика благотворными. Шли со средней скоростью одиннадцать узлов (пароход был не из ходоков) и на исходе пятых суток оказались в видимости Пехлеви; в порт вошли и бросили якорь без осложнений – несколько удивив, правда, таможенников зияющей пустотой трюмов. Офицеры парохода, сложившись, снабдили лейтенанта небольшой суммой денег (николаевские принимались тут неохотно, но у них, торговых как-никак моряков, были, разумеется, и заначки в звонкой монете, чья ценность не снижается ни от каких революций), чтобы хоть снять сколько-нибудь приличный номер в гостинице. Портовые власти до выяснения подвергли пароход секвестру; дальнейшая судьба и судна, и экипажа до некоторой степени выяснится впоследствии.

После несколько затянувшегося объяснения с местными властями (в Персии, как и в любой устоявшейся монархии, реальная власть всегда принадлежала, принадлежит и будет принадлежать чиновничеству, которое этой властью пользуется умело, поминутно и повсеместно доказывая, от кого на самом деле зависит движение любого, даже самого простенького дела; в быту это называется бюрократизмом) лейтенант Измайлов со своими спутниками получили разрешение двигаться в Тегеран; им даже была придана – свита не свита, скорее конвой, без которого им пришлось бы крайне трудно, ибо чиновники произрастают на каждом фарсанге дороги, и каждому хочется жить и благоденствовать; если бы не сопровождающие, умело орудовавшие и голосом, и нагайками, россиян обобрали бы до нитки уже в самом начале путешествия. Однако с помощью пестро одетых всадников, которым чиновники неизменно уступали (в Персии, да и не в ней одной, военные в те времена – только ли в те? – стояли в обществе все же куда выше столоначальников), удалось без особых происшествий добраться сперва до Решта, потом – в четыре перехода – до Кереджа, откуда столица была уже едва ли не видна простым глазом. И наконец беглецы растворились, как бы канули в неизвестность в обширном, многолюдном, многошумном и пыльном городе царя царей, шахиншаха, оплота ислама – как, во всяком случае, принято считать в шиитской его ветви. Если бы даже и была за цесаревичем погоня – чего на самом деле не случилось, потому что со свойственной большевикам высокомерной неряшливостью они то ли не потрудились уточнить, все ли члены императорской семьи были убиты, то ли просто испугались донести, что престолонаследник и одна из царевен исчезли: наказание за ротозейство было бы жестоким; если бы даже, повторим, погоня и была, то теперь она уже ни к чему бы не привела, ибо мало было в те времена мест под луной, где можно было бы затеряться с такой легкостью, как в Тегеране…

* * *

– Наташа! Ты чем занята?

Она подошла.

– Чем занята? Продолжаю бояться…

– Сядь…

И в самом деле: я ушел в дело, а она продолжала переживать. Надо было чем-то отвлечь ее.

– Слушай, а ведь я до сих пор не спросил тебя: а как ты сама относишься к исламским порядкам?

Она, похоже, не ожидала такого вопроса, и на секунду-другую задумалась.