— Знаешь, что та черненькая про тебя сказала? «Как замечательно сохранилась ваша матушка». Я чуть не упал! «Как, говорит, замечательно, что вы возите ее поразвлечься».

— Замолчи. Не буди во мне расистку.

— Все мое детство родители повторяли две фразы: «Так нельзя говорить» и «Так не принято поступать». Иногда мне кажется, что только это они и твердили. «Почему так нельзя говорить?» — спрашивал я. «Потому что так не принято». И все. Точка. Ты вот небось и понятия не имеешь, что принято, что — нет. Потому что тебе, что ни скажи, все как с гуся вода. Никакого воспитания, никакого понятия о приличиях. Ты не моя матушка.

— Воображаю, как мой Марио расписывает меня своим подружкам. Тоже, наверно, всех собак вешает. Это ведь так упоительно просто — все свои комплексы свалить на родителей.

— Но, с другой стороны, ведь и хорошо, что так! Зато у нас никаких склонностей к инцесту, никакой эдиповщины. Психоаналитики на нас не разживутся.

— Все же мне в дискотеке меньше понравилось, чем в баре с танцульками. Слишком все были целеустремленные, спортивные. И слишком молодые.

— Э-э, куда это ты заехала? Это не то место, где шары.

— Нет. Это наш мотель.

— Но я хотел тебе показать, как я катаю шары!

— В другой раз.

— Ол райт, ол райт. Будем катать другие шары — ха-ха! Но тоже без промаха.

— Джерри, ты совсем надрался. Подожди, я помогу тебе вылезти.

— Мой верный кий! Ее тугая луза! Слышишь, получаются почти стихи. Если бы меня не одергивали в детстве на каждом слове, мог бы вырасти замечательный поэт.

— Зачем тут два ключа? Ты что — снял два номера?

— Я раб еврейских предрассудков, я всех условностей — холоп…

— Пойдем-ка лучше в твой… Иначе мне потом тебя не перетащить…

Они вышли из темного каре выстроившихся машин, перешли освещенную площадку. Уворачиваясь от его поцелуев, кое-как, вслепую, она попала ключом в замочную скважину, толкнула дверь. В номере было душно и голо. Два стакана, запечатанные бумажной полоской, стояли на двух тумбочках по обе стороны двуспальной кровати.

— Из-за твоих танцев на лужах у меня ноги мокрые насквозь.

Она присела на кровать, скинула туфли. Он плюхнулся перед ней на колени, запустил руки под платье — «колготки чур я, тебе самой не справиться, не спорь». Она легла на спину, выгнулась, помогая ему. Он вдруг прижался лицом к ее ногам и сказал внятно и трезво:

— Я люблю женщину, которая не боится слов. Я люблю женщину, которая не боится непринятого. Я люблю любить эту женщину.

Она растроганно запустила ему пальцы в волосы, прижала его голову чуть сильнее. Он взял в руки ее мокрые ступни, начал растирать.

— Подожди-ка, у меня где-то были теплые шлепанцы. Куда я их сунул? Кажется, под кровать.

Он начал шарить вслепую, но вдруг сморщился и выдернул руку.

— Эй! Кончайте эти шутки!

— Что случилось?

— Меня кто-то укусил.

— Перестань.

— На, погляди.

Прижавшись голова к голове, они стали вглядываться в белое пятнышко, проступившее на пальце.

— Больше похоже на ожог, — сказала Сильвана. Джерри откинул покрывало кровати, лег на пол ничком.

— Ничего не вижу. Дай-ка лампу с тумбочки. Ага, кажется, вон там…

— Будь осторожнее… Дай я сама посмотрю…

— Нет, оно не живое… Оно… Он… Ага, вот так-то лучше…

Он вытянул из-под кровати угол какой-то тряпки и вслед за ним выехал белый дымящийся брус размером с обувную коробку.

— Мотель с сюрпризами… Что это за штука — ты не знаешь? Никогда раньше не видел. Что-нибудь вроде озонатора? Но будто ничем не пахнет. Ты куда?

Сильвана пятилась, прижав палец к губам, качая головой. Потом кинулась к окну и попыталась выглянуть в темноту сквозь щель в занавесях. Потом подбежала к степному шкафу, сорвала с вешалок плащи, подхватила туфли, стала поспешно и неуклюже обуваться.

— Э-э, да что с тобой? Чего ты испугалась? Что это за штука — ты знаешь?

— Да, милый, да… Одевайся скорее… Это сухой лед… Твердая углекислота… Нет, он не ядовит… Но если заснуть в одной комнате с таким бруском, то уже не проснешься… И выглядеть будет очень натурально… Вроде сердечного приступа.

— Давай просто выбросим его на улицу, и дело с концом.

— Не сходи с ума.

— Я так ждал этого уикенда. И так все удачно складывалось. Мне в понедельник опять уезжать на месяц. Когда мы еще вырвемся друг к другу.

— Джерри, приди в себя. Кто-то пытался убить тебя — понимаешь? Кто-то пытался убить тебя незаметно и очень умело. Такие не останавливаются на полдороге.

Она уже была одета и помогала ему попасть в рукава плаща. Шоколадные пломбиры, суматоха ярмарки, заледеневшие жестянки с пивом — только это приходило на ум при взгляде на белый брусок, невинно дымивший на полу.

— Я выйду первая, — говорила Сильвана, — огляжусь, а ты стой внутри наготове. Если все будет спокойно, я подам машину к самым дверям, и ты прыгай в нее без задержки. Как на футбольном поле — о'кей?

— Такой уикенд испортили, гады… Ну, попадись они мне…

— А я-то, дура… Думала, хоть в Америке они оставят нас в покое.

— Может быть, позвоним в полицию?

— Давно не попадал в газеты? «Как развлекаются служащие Архива!» «Райский уикенд задолго до воскресения!» Как раз, чтобы твоя жена прочла за утренним кофе.

— Я не хочу, чтобы ты выходила одна.

— Пусть они думают, что мы ничего не заметили. Что их ледышка сработает. Тогда они будут спокойно ждать…

Она оторвала его руку от своего локтя, чмокнула в щеку, вышла на крыльцо. Оглядела безлюдный двор мотеля. Освещенный участок подъездной дороги обрывался в стриженом кустарнике. Еще дальше редкими рядами стояли безлистые осинки, но их уже почти не было видно — черное на черном.

В приоткрытую щель Джерри смотрел вслед уходившей Сильване. Досада была так велика, что не оставляла места страху. Он увидел, что в рассеянности она протопала своими мокрыми туфлями по большой луже, и с детства вбитое представление о том, что нет на свете беды страшнее простуды, еще сильнее разожгло злобу на тех, кто все это так не вовремя и гнусно им подстроил.

Она уже подошла вплотную к поблескивавшему строю автомобильных задов, уже доставала ключи, когда дверца стоявшего рядом с их машиной «пикапа» резко распахнулась, встала у нее на пути и чьи-то руки рванули ее внутрь.

С каким-то вскриком облегчения правый полузащитник сборной Иллинойского университета вылетел во двор, помчался наискосок. Он видел только болтающиеся ноги Сильваны, слышал ее крик и не заметил юнца в спортивной курточке, выскочившего с другой стороны «пикапа», не разглядел мелькнувшего в его руке ножа, не почувствовал боли. Просто что-то выросло между ним и жалобно кричащей Сильваной — и он принялся крушить эту помеху, рвать, давить, кусать, все ниже оседая с каждым тычком ножа, все слабее нанося удары. Даже упав лицом на асфальт, он все еще сжимал разодранную курточку с такой судорожной силой, что юнцу ничего не оставалось делать, как выскользнуть из нее и в одной рубашке прыгнуть за руль.