Часть этих людей, например Морей и Ашмол, придерживалась герметической ориентации. Однако в целом Королевское общество было склонно игнорировать и даже отвергать герметизм, приветствуя эмпирический рационализм Бэкона и Декарта. Вскоре эта тенденция вылилась в новую и все более догматичную ортодоксальность научного материализма, в котором уже не оставалось места для герметического мировоззрения. Эта ортодоксальность приняла такие жесткие формы, что любой, кто проявлял интерес к герметизму, был вынужден скрывать его. Примером подобного лицемерия может служить Роберт Бойль. Всю свою жизнь Бойль интересовался алхимией и другими герметическими науками, однако глубина его увлечений открылась лишь недавно. Он проводил свои исследования втайне и вел записи при помощи сложного шифра. Публично и во всех сношениях с Королевским обществом он защищал Бэкона, превозносил эмпирический рационализм, высмеивал труды по алхимии и заявлял о своем неприятии «герметической доктрины». Разумеется, именно публичная позиция характеризовала его взгляды в глазах современников и потомков. Тайные герметические исследования и эксперименты Бойля, как и сам герметизм, оттеснялись на задний план и считались неприличными с научной точки зрения. Такова была сила новой ортодоксальности, толкавшей к конформизму[303].

Во второй половине семнадцатого века на окраинах Европы время от времени вспыхивали отдельные конфликты – с турками на восточных окраинах владений австрийских Габсбургов, в Скандинавии, между Францией и Испанией в Пиренеях, между Англией и Голландией, а затем между Англией и Францией на море, между армиями Якова II и Вильгельма Оранского в Ирландии. Однако на большей части Европы, все еще не оправившейся от Тридцатилетней войны, воцарилось относительное спокойствие. За исключением Ирландии, где он вылился в борьбу соперничающих династий, пошел на убыль даже конфликт между католицизмом и протестантством; каждая из конфессий укрепляла позиции на собственной территории. Однако в области философии борьба продолжалась – борьба между полярными мировоззрениями, двумя противостоящими друг другу традициями, двумя противоположными направлениями. Эта борьба оказала решающее влияние на формирование мира в том виде, в котором мы его знаем сегодня. Современные подходы к знаниям и реальности, в сущности, восходят к эпохе конфликта между герметическими в своей основе взглядами и эмпирическим рационализмом нового научного материализма.

Эта борьба везде, за исключением искусства, оказалась неравной, и герметизм все больше вытеснялся на обочину западного общества. Тем не менее редкие последователи герметической философии по-прежнему придерживались традиций магов Возрождения. Для «кембриджского платоника» Генри Мора, к примеру, все аспекты реальности были взаимосвязанными, образуя единую всеохватывающую общность, подобную тканому полотну. Для того чтобы постичь эту общность, наука тоже должна быть единой. Все дисциплины связаны между собой точно так же, как и реальность, которую они изучают, все отрасли знания по сути своей связаны друг с другом, перетекают друг в друга, питают и обогащают друг друга. Чтобы проникнуть в тайны человеческого тела, следует постичь природу космоса, в который помещено это тело и составной частью которого оно является, а также понять природу человеческого сознания и человеческой души. Человек воспринимался Мором как организм, представляющий собой, если можно так выразиться, одну клетку более крупного организма. Другими словами, это микрокосм, в котором отражается весь макрокосм. Так называемый «всесторонний подход к проблеме», который в настоящее время провозглашается революционным, являлся нормой для герметической философии.

Противником герметических традиций выступало их же неблагодарное дитя – рационализм, эмпирическая методология, научный материализм Бэкона и Декарта. Уступив этому новому взгляду, старое герметическое единство было расчленено и рассечено на большое количество – причем их число постоянно росло – более мелких составляющих, каждая из которых стала отдельной и независимой дисциплиной, отдельной и независимой областью исследований. Сферы знаний, которые раньше представлялись лужами, теперь превратились в бездонные колодцы или бассейны, в которые исследователь мог погрузиться на всю жизнь – а нередко и утонуть. Связь между различными областями исследований становилась все более слабой, а часто исчезала совсем. Концепция энциклопедических знаний эпохи Возрождения уступила место специализации, когда каждая наука все больше и больше обособлялась от остальных. Интеграция сменилась фрагментацией. Синтез уступил место анализу – причем этот анализ был до такой степени опьянен своими возможностями препарирования, что потерял способность собрать вместе все, что он разобрал на части. На место организма пришел механизм. Мироздание постепенно приобретало облик некой машины, огромного хитрого механизма, похожего на часовой. Этот механизм был создан Божественным архитектором или Божественным инженером, а затем оставлен работать автоматически в соответствии с заложенными в него принципами. Человека стали рассматривать с такой же механистической точки зрения – просто как совокупность деталей, многие из которых, как покрышки или ремни вентилятора в современном автомобиле, подлежали замене.

В конце семнадцатого и в начале восемнадцатого века один человек – выдающаяся во всех отношениях личность – сделал попытку примирить герметизм и картезианство. Этим человеком был сэр Исаак Ньютон. В настоящее время Ньютона считают ученым, одним из отцов-основателей современной науки. Однако сам Ньютон непременно возмутился бы подобным определением и с жаром отверг бы его. Ньютон считал себя не просто «натурфилософом» – то есть ученым, – но и философом в более широком и традиционном понимании этого слова, то есть «любителем мудрости». Его философия имела явную герметическую направленность, а науку он считал просто «философией природы». Научные достижения, с которыми сегодня ассоциируется имя Ньютона, составляли лишь часть – причем для него самого менее важную – работы, которой он посвятил жизнь. Даже по объему его научные труды уступают другим, более разнообразным работам: алхимическим трактатам, пророчествам, богословским размышлениям, исследованиям возможной архитектуры и размеров Храма Соломона, генеалогии ветхозаветных царей Израиля. По словам одного из современных биографов ученого, «наблюдается любопытная аномалия – исследования Ньютона в области астрономии, оптики и математики занимали лишь небольшую часть его времени. На самом деле большая часть его недюжинных способностей была направлена на изучение истории церкви, теологии, «хронологии древних царств», на предсказания и алхимию»[304].

Для Ньютона, как для Агриппы и Парацельса, философия включала в себя весь спектр человеческого знания и человеческой деятельности, а чистая наука, в которую он внес такой весомый вклад, существовала в более широком и всеобъемлющем контексте. Вырвать ее из этого контекста и изучать как самостоятельную дисциплину – такая позиция в глазах Ньютона была бы глупостью, ошибкой и заслуживающим осуждения искажением великой истины, к которой он стремился.