В старинный Свияжский Успенский монастырь, возведенный во времена Ивана Грозного, вскоре после взятия Казани, на священной горе, которую почитали еще татары, революция пришла в июле 1918-го. В лице не совсем трезвого продовольственного отряда Красной армии, посланного реквизировать монастырские запасы хлеба для нужд фронта. Навстречу продотрядовцам вышел епископ Амвросий и попытался усовестить нежданных гостей, объяснил, что хлеба едва-едва хватает братии и питающимся при монастыре беженцам. "Кто давал право разбазаривать хлеб трудового народа всяким там тунеядцам? - возмутился командир продотряда, - А может, и беляков прикормили, крысы монастырские?!".

Красноармейцы походя пристрелили нескольких монахов, вломились в амбары и реквизировали скудные запасы хлеба. Епископа Амвросия долго и жестоко избивали, требуя открыть, где еще он прячет хлеб. Но "поп" упорствовал, красноармейцы - тоже, и вскоре Амвросий был уже не способен отвечать на вопросы. "В расход старого пса!", - распорядился командир. Комиссар отряда был из студентов, человек образованный и изобретательный, еще молодой и не прочь "повеселиться". Он вспомнил, как опричники во времена Ивана Грозного казнили бояр и попов. Велел привязать Амвросия на веревку, вскочил на коня и поволок старика за собой... Когда красноармейцы "натешились" и бросили изуродованное тело, в нем еще теплилась жизнь. Уходя, один солдатик пристрелил священнослужителя, то ли из жалости, то ли просто так.

Отца Константина Далматова, священника Софийской церкви города Свияжска красные тоже расстреляли - "за помощь белогвардейцам", а с ним вместе и 18 местных жителей - "за то, что кормили отступающих беляков". А прибывшие из Казани чекисты вскрыли раку с мощами святителя Германа, которого на острове-граде особенно почитали. Очевидцы рассказывали, что когда "товарищи" сбросили каменную крышку, среди ясного неба вдруг сверкнула молния и тяжко ударил гром. Толпа, собравшаяся поглазеть на святотатство, разбежалась, а перепуганные чекисты наспех взгромоздили раку на телегу и увезли в Казань. А вот посланный реквизировать монастырские ценности отряд вернулся ни с чем: драгоценными камнями, окладами икон с жемчугом уже "разжились" красноармейцы и мародеры.

Датчанин не сообщил Ларисе ничего нового: она слишком хорошо знала о "подвигах" красных на острове. Амвросия, впрочем, ей было жаль: не стоило повторять казнь из опричных времен, забрали бы хлеб - и довольно. Но признаться самой себе в том, что правое дело революции непоправимо запятнано бесчинствами и грабежами, Лариса не могла.

Она предоставила датчанину в одиночестве дослушать речь товарища Троцкого, отошла в сторону и безучастно смотрела на бирюзовые волжские дали. В ту минуту она внутренне удивлялась тому, как Федор, сын священника, может допускать грабежи церквей, поругание святынь и расстрелы духовенства. Однажды она спросила мужа об этом. Раскольников ответил резко и четко: "Нашей семье церковь всю жизнь исковеркала. Если бы не идиотский церковный запрет на вторые браки священников, отец бы женился на матери. Тогда мы с братом не росли бы ублюдками, от которых сторонились люди. И носили бы фамилию отца - Петровы. А я - Ильин, по матери. И Сашка - тоже. Мне, Лара, церковь любить не за что". Больше Лариса спрашивать не стала, но никогда не брала церковного жемчуга и бисера в подарок - ей было мерзко принимать эти дары ненависти.

Троцкий закончил свою речь, и восхищенные красные литераторы услужливо помогли ему сойти с автомобиля. Лев Давидович улыбался довольно. Лишь одно не понравилось: сняв с импровизированной трибуны, почитатели водрузили его на землю, а не понесли на руках перед ликующим народом. Митинг продолжился. Вслед за Троцким выступали писатели, партийные работники, даже один дьякон-расстрига, ставший комиссаром бронепоезда. Этот экс-дьякон, восторженный длинноволосый молодой человек с легким безумием в глазах, выдвинул инициативу присвоить его бронепоезду название "Борец с мракобесием товарищ Иуда". Инициатива экс-дьякона была сдержанно одобрена собравшимися. Потом выступить предложили Ларисе. Она отказалась, сославшись на то, что ей нечего добавить к речам товарищей. Отказалась - и почувствовала на себе цепкий, неприятно удивленный взгляд Льва Давидовича.

На революционном банкете в здании бывшего городского дворянского собрания подавали малосольную икру, исходящую янтарным жиром осетрину, коллекционные вина и наливки. Лариса сидела рядом с Троцким. Лев Давидович подливал ей "реквизированное у классово чуждых элементов вино", шутил, называя разносолы на столе "скромным красноармейским пайком", льстил женскому самолюбию Ларисы смелыми комплиментами и уверенно обнимал за плечи.

- Что же вы, товарищ Рейснер, отказались выступать? Или вам не понравилась моя идея с памятником? А, может быть, это в вас с товарищем Раскольниковым говорит происхождение? Вы ведь, как я понимаю, дворянка, а он - хуже того, сын священника и дворянки, верно? - взгляд Льва Давидовича, несмотря на мягкий шутливый тон, был острым и хищным, как у коршуна.

Лариса, чтобы отвести беду от себя и Федора, солгала:

- Ваша, дорогой Лев Давидович, идея с памятником очень важна в настоящий момент для утверждения Советской власти в Поволжье. Нужно отвратить народ от церковного мракобесия.

Троцкий поверил - или сделал вид, что поверил - приобнял за талию, придвинулся поближе, с красноречивым придыханием шепнул: "Как вы сегодня прекрасны, Лариса Михайловна! Как античная богиня... Я отчасти завидую товарищу Раскольникову! Сейчас не время, но я убежден, что мы еще продолжим этот приятный разговор при других обстоятельствах...".

Лариса отвернулась, промолчала, чуть отодвинулась в сторону. Сказала еще что-то лестное про памятник, про "неустанные труды товарища Троцкого на благо обороноспособности Республики", а про себя подумала: "Зачем ему понадобился памятник предателю? Что он хочет оправдать? Кого мы предаем? Христа? Истину? Самих себя?". На мгновение поморщилась, как от внезапной боли, от этой неожиданной, неправильной мысли, а потом снова улыбалась и льстила "дорогому Льву Давидовичу", произносила тосты, шутила. Вышла из помещения на темную, пустую, словно вымершую улицу. Не стесняясь изумленных часовых, присела на ступеньки бывшего Дворянского собрания, сгорбилась, как старуха, и закрыла лицо руками. Хотелось плакать, но слезы она оставила в прошлом - думала, что навсегда. Страшная, черная, разбойничья ночь плыла над городом и островом. Молчал разгромленный монастырь, молчал Свияжск. Оставшиеся в живых люди оплакивали погибших. "Ничего, - думала Лариса. - Все это временно. В мраке, крови и смерти рождается великая, новая советская Россия. И мы еще увидим рассвет!".

Рассвет принес известие о прорыве фронта белыми, и товарищ Троцкий ускорил свой отъезд. Лариса еще не считала себя достаточно сведущей в военном деле и поэтому робко спросила у председателя Реввоенсовета, не правильнее ли было главкому самому выехать на "угрожаемый участок" и разобраться в обстановке на месте. Лев Давыдович великодушно ответил: "Милая Лариса Михайловна! Главная заповедь полководца - не создавать нездоровой нервозности в низовых штабах. Уверяю вас, на фронте хватает командиров".

Следом за Троцким, суматошно втискивая в чемоданы "подарки от трудящихся Поволжья", устремились писатели. Демьян Бедный воблы с собой не вез, ссылаясь на то, что "сидит на твердом литпайке", но прихватил несколько старинных книг из разграбленной монастырской библиотеки.