Они долго лежали вместе в постели и, не говоря ни слова, смотрели на падавший снаружи снег. Ка иногда видел падавший снег и в глазах Ипек.

В маленькую квартиру, где Ка провел последние восемь лет своей жизни во Франкфурте, я пошел через сорок два дня после его смерти, через четыре года после его поездки в Карс. Стоял февральский день с ветром, дождем и снегом. Франкфурт, куцая прилетел утром на самолете из Стамбула, оказался гораздо более неприятным городом, чем он выглядел на открытках, которые мне уже шестнадцать лет присылал Ка. Улицы были совершенно пустыми, и на них не было ничего, кроме быстро проносившихся темных автомобилей, трамваев, которые то появлялись, то исчезали, как призраки, и торопливо шедших домохозяек с зонтиками в руках. Погода была такой мрачной и темной, что в полдень горел мертвенно-желтый свет уличных фонарей.

И все же меня обрадовали расположившиеся вокруг центрального вокзала, который был неподалеку, на тротуарах, закусочные торговцев кебабами, бюро путешествий, мороженицы и секс-шопы, следы той бессмертной энергии, которая сохраняла большие города. После того как я разместился в отеле и поговорил по телефону с молодым немецким турком, любителем литературы, который по моему собственному желанию пригласил меня для того, чтобы я провел встречу в Народном доме, я встретился с Таркутом Ольчюном в итальянском кафе на вокзале. Я взял его телефон в Стамбуле, у сестры Ка. Этот добродушный усталый человек лет шестидесяти был знаком с Ка ближе всех в годы его жизни во Франкфурте. Он сообщил необходимые полиции сведения во время расследования его смерти, связался с его семьей, позвонив в Стамбул, и помогал переправить его останки в Турцию. В те дни я думал о том, что среди его вещей в Германии были черновики книги его стихов, которую, как он говорил, он закончил только через четыре года после возвращения из Карса, и я спрашивал, что стало с его вещами, доставшимися после его смерти его отцу и сестре.

Таркут Ольчюн был одним из первых эмигрантов, приехавших во Франкфурт в начале шестидесятых. Он много лет работал консультантом и преподавателем в турецких культурных обществах и в благотворительных организациях. У него были дочь и сын, которые родились в Германии, фотографии которых он мне сразу показал, и он гордился ими, тем, что отправил их учиться в университет, и пользовался уважением среди турок во Франкфурте, но даже на его лице я увидел чувство поражения и это неповторимое одиночество, которое я наблюдал у турок первого поколения, живущих в Германии, и политических ссыльных.

Сначала Таркут Ольчюн показал мне маленькую дорожную сумку, которая была при Ка, когда его убили. Полиция отдала ему ее под расписку. Я сразу открыл ее и с жадностью перерыл в ней все. Я нашел в ней его пижамы, которые он восемнадцать лет назад забрал из Нишанташы, его зеленый свитер, зубную щетку и бритвенный станок, чистое белье и носки и литературные журналы, что я присылал ему из Стамбула, но не зеленую тетрадь.

Потом, когда мы пили кофе, наблюдая за двумя пожилыми турками, которые, пересмеиваясь и разговаривая, стелили на землю среди толпы на вокзале ковровые дорожки, он сказал мне:

— Орхан-бей, ваш друг Ка был одиноким человеком. Никто во Франкфурте, включая меня, не знал того, что он делает. — И все же он дал мне слово рассказать все, что знал.

Сначала мы пошли в дом неподалеку от Гутлейт-штрассе, где Ка жил последние восемь лет, миновав фабричные здания за вокзалом, построенные сто лет назад, и старые военные казармы. Мы не смогли найти хозяина дома, который открыл бы нам квартиру Ка и входную дверь этого жилого дома, выходившего на площадь и на детскую площадку. Мы ждали под мокрым снегом, пока старая дверь с облупившейся краской откроется, а я смотрел на маленький заброшенный парк, о котором он рассказывал в письмах и изредка в наших телефонных разговорах (Ка не любил разговаривать по телефону с Турцией, потому что — с параноидальным подозрением — думал, что его подслушивают), на бакалейную лавку в стороне, на темную витрину киоска, где торговали алкоголем и газетами, словно это были мои собственные воспоминания. На скамейках, рядом с качелями и качалками на детской площадке, где Ка жаркими летними вечерами сидел вместе с итальянскими и югославскими рабочими и пил пиво, сейчас лежал слой снега толщиной в палец.

Мы пошли на привокзальную площадь, следуя тем же путем, что и Ка, когда каждое утро в последние годы он шел в муниципальную библиотеку. Как делал и Ка, которому нравилось идти среди торопливых людей, шедших на работу, мы вошли через дверь вокзала и прошли через рынок под землей, мимо секс-магазинов на Кайзерштрассе, ларьков с сувенирами, мимо кондитерских и аптек, и по трамвайным путям дошли до площади Хауптвахе. ПокаТаркут Ольчюн здоровался с некоторыми турками и курдами, которых он видел в закусочных, где продавали денер, кебаб, и в овощных магазинах, он рассказал, что все эти люди приветствовали Ка, который каждое утро в одно и то же время проходил здесь в библиотеку: "Доброе утро, профессор!" Так как я заранее спросил его о том месте, он указал мне на большой магазин на углу площади: «Кауфхоф». Я сказал ему, что Ка здесь купил пальто, которое носил в Карсе, но отказался от предложения зайти внутрь.

Здание Муниципальной библиотеки Франкфурта, куда каждое утро ходил Ка, было современным и безликим. Внутри находились типичные посетители библиотек: домохозяйки, старики, убивающие время, безработные, один-два араба и турок, школьники, хихикавшие и пересмеивавшиеся, делая домашнее задание, и неизменные завсегдатаи этих мест: очень толстые люди, инвалиды, сумасшедшие и умственно отсталые люди. Один юноша, изо рта которого текла слюна, поднял голову от страницы книги с картинками, которую он рассматривал, и показал мне язык. Моего провожатого, заскучавшего среди книг, я усадил в кафе на нижнем этаже и, подойдя к полкам, где были книги английских поэтов, стал искать имя моего друга в карточках выдачи, прикрепленных к задней обложке: Оден, Браунинг, Кольридж… Всякий раз, когда я встречал подпись Ка, мне на глаза наворачивались слезы, от того что мой друг в этой библиотеке растратил всю свою жизнь.

Я быстро закончил свое исследование, которое повергло меня в сильную печаль. С моим другом-сопровождающим мы теми же улицами вернулись обратно. Свернув налево в одном месте посреди Кайзерштрассе, перед магазинчиком с дурацким названием "Мировой центр секса", мы пошли через улицу, на Мюнхенер-штрассе. Здесь я увидел турецкие овощные магазины, закусочные, продававшие кебаб, пустую парикмахерскую. Яуже давно понял, что мне хотели показать; сердце мое сильно билось, но глаза уставились на апельсины и лук-порей в овощном магазине, на одноногого попрошайку, на автомобильные фары, отражавшиеся в наводящих тоску витринах отеля «Эден», на неоновой букве К, сверкавшей в пепельном свете спускавшегося вечера розовым цветом.

— Вот здесь, — сказал Таркут Ольчюн. — Да, как раз здесь нашли тело Ка.

Я посмотрел отсутствующим взглядом на мокрый тротуар. Один из двоих детей, внезапно выскочивших из магазинчика, наступил на камни мокрого тротуара, куда упал Ка, получив три пули, и прошел перед нами. Красные фары какого-то грузовика, стоявшего поодаль, отражались на асфальте. Ка умер на этих камнях, в течение нескольких минут корчась от боли, «скорая» не успела приехать. На какой-то миг я поднял голову и посмотрел на кусочек неба, которое видел он, когда умирал: среди уличных фонарей, электрических проводов и старых темных зданий, нижние этажи которых были турецкими закусочными, туристическими фирмами, парикмахерскими и пивными, виднелся узкий кусочек неба. Ка был убит незадолго до полуночи. Таркут Ольчюн сказал мне, что в это время по тротуару, туда-сюда, одна-две проститутки, но прохаживаются. Основной центр «проституции» находился через улицу, на Кайзерштрассе, но в оживленные вечера, во время выходных и во время работы выставок, «женщины» прохаживались и здесь. "Они ничего не нашли", — сказал он, увидев, что я смотрю по сторонам так, будто ищу улики. — Немецкая полиция на турецкую полицию не похожа, работают хорошо".