Вот в такой атмосфере сведения счетов Эстергази 10 января предстал перед военным трибуналом. Снова был поднят вопрос о том, чьей рукой была написана записка. То, что почерк напоминает почерк обвиняемого, еще ничего не доказывает, утверждали его защитники. Предатель Дрейфус вполне мог его подделать, чтобы подозрения пали на другого. Решив, что доказательства вины Эстергази недостаточно убедительны, правительственный комиссар оправдал его. Публика аплодировала и кричала: «Да здравствует армия! Да здравствует Франция! Смерть евреям!» Присутствовавшие в зале военные хотели триумфально вынести на руках оправданного офицера. Эстергази оправдали, зато Пикар, которого обвинили в том, что он разгласил штатским лицам сведения, извлеченные из секретного досье, был арестован и приговорен к шестидесяти дням тюремного заключения. Одновременно с этим Шерер-Кестнер был выведен из Сената. Полковник Анри, который вел все это дело, торжествовал. Честь армии была спасена!

Если у некоторых из сторонников Дрейфуса после всего этого опустились руки, то Золя чувствовал себя так, словно его подхватила и несет волна. Несправедливость заставила писателя подняться над самим собой. Ему не терпелось выкрикнуть свое возмущение в лицо всему миру. Он знал, на что идет, обличая махинации Генерального штаба. Каждая написанная им строчка попадет под удар закона. Восстав против гражданских и военных властей, он рискует подвергнуться судебному преследованию. Но, может быть, это и есть самое лучшее решение, самый лучший способ добиться того, чтобы правда наконец восторжествовала? Борьба за Дрейфуса станет завершением битвы, которую он неизменно вел против реакционного, мещанского, клерикального, реваншистского духа своих соотечественников. Возможно, она станет и его шедевром. Все чаще и чаще Эмиль вспоминал Вольтера, сражавшегося за оправдание несчастного Каласа.[241] Подобно Вольтеру, он поставит на карту свою славу, свое спокойствие, даже свою безопасность ради того, чтобы доказать невиновность человека, с которым даже незнаком. Конечно, но ведь Вольтер прославился в глазах потомков в равной мере и своим мужеством в деле Каласа, и своим талантом, явленным в «Кандиде»… Колебаниям больше не было места!

В ночь с 11 на 12 января 1898 года Золя принялся за работу. Мысли беспорядочно теснились в его голове. Перо нетерпеливо царапало бумагу. Назавтра он продолжал писать. В результате получился текст на сорока листках, временно озаглавленный «Письмо президенту республики Феликсу Фору». Поначалу Золя намеревался издать его отдельной брошюрой, потом решил опубликовать в газете, чтобы обеспечить более широкое распространение. Вот только в какой газете? Да в «Авроре», черт возьми, в газете Клемансо! К вечеру 12 января статья была закончена. И тотчас в «Авроре» началось совещание между Бернаром Лазаром, Клемансо, Рейнахом, главным редактором Эрнестом Воганом и автором статьи. Золя начал читать – впечатление грозного фейерверка. Слушатели дрожали от восторга. И впрямь – заключительная часть этого открытого письма великолепна!

«Я обвиняю подполковника дю Пати де Клама в том, что он был дьявольским вдохновителем судебной ошибки (хотелось бы думать, что он действовал без заранее обдуманного намерения) и затем в течение трех лет всяческими нелепейшими и преступными способами защищал свое злосчастное детище.

Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он (возможно, по недомыслию) стал сообщником преступников, покрыв своим авторитетом величайшую несправедливость нашего века.

Я обвиняю генерала Билло в том, что он, имея в руках неоспоримые доказательства невиновности Дрейфуса, не дал им законного хода и тем самым совершил беззаконие, оскорбляющее человеческое достоинство. Он прикрывался интересами высшей политики, а в действительности – попросту стремился выгородить скомпрометированный Генеральный штаб.

Я обвиняю генерала де Буадефра и генерала Гонса в том, что они стали сообщниками того же преступления; одним, несомненно, руководила ярость клерикала, другим – кастовая солидарность, которая делает из военного ведомства святой, неприкосновенный ковчег.

Я обвиняю генерала Пелье и майора Равари в том, что они произвели гнусное дознание – я хочу сказать: чудовищно пристрастное дознание, – являющееся нетленным памятником наглости.

Я обвиняю (если только медицинская экспертиза не признает их лишенными способности видеть и понимать) трех экспертов, сличавших почерк, неких Бельома, Варинара и Куара, в том, что они составили лживые, злостные рапорты.

Я обвиняю военное ведомство в том, что оно организовало, пользуясь органами печати (преимущественно газетами „Эклер“ и „Эко де Пари“), чудовищную кампанию, направленную к тому, чтобы вести общественное мнение по ложному следу и покрыть свои грехи.

Я обвиняю первый военный суд в том, что он нарушил закон, вынося обвинение на основании не представленного суду документа. Я обвиняю второй военный суд в том, что он, подчиняясь дисциплине, покрыл это беззаконие и совершил, в свою очередь, юридическое преступление, оправдывая заведомо виновного.

Выступая с этими обвинениями, я не забываю статей 30 и 31 закона о печати, изданного 29 июля 1881 года, который наказует за клевету и распространение злостных слухов, и готов нести ответственность за свои слова и поступки.

Я незнаком с людьми, которых я обвиняю, я даже никогда их не видел, у меня нет против них ни злопамятства, ни личной ненависти. Они являются для меня олицетворением социального зла. Я совершаю сейчас революционный акт, направленный к тому, чтобы приблизить торжество правды и справедливости.

Нельзя допустить, чтобы нагло попирались права человека! Всю страсть моей души я отдаю борьбе за торжество справедливости и пламенно верю, что правда восторжествует. Пусть осмелятся вызвать меня в суд, и пусть следствие ведется при открытых дверях!

Я жду».[242]

Когда Золя закончил чтение, раздались аплодисменты. Но Клемансо счел заголовок «Письмо президенту республики Феликсу Фору» слишком официальным и слишком вялым. Зачеркнув его, он решительно вывел: «Я обвиняю» – формулировку резкую словно пощечина.

Рукопись немедленно отправилась в типографию. Золя пожалел о том, что в спешке позабыл упомянуть в своей обвинительной речи подлого Анри. Что ж, ничего не поделаешь, слишком поздно, печатный станок уже заработал. Кое-кто из сотрудников газеты встревожился: не перестарался ли Золя, не слишком ли сильно ударил?

Он вернулся домой такой измученный, такой возбужденный, что не мог уснуть. Теперь, когда камень был брошен, статья ушла в набор, он ошеломленно осознавал последствия своего поступка: вся его жизнь перевернется, тысячи читателей отложат его книги, Французская академия окончательно и навсегда закроет перед ним двери. А сколько оскорблений его ждет, какой тягостный процесс и какие сплетни будут ходить о нем самом, об Александрине, а может быть, и о Жанне… Он так спокойно жил «до того»! Наверное, слишком спокойно! Сердце у Эмиля сжалось от тоскливого предчувствия, и вместе с тем, как ни странно, он чувствовал себя глубоко, необъяснимо счастливым. Словно теперь наконец был в ладу с собственной совестью. И даже больше: он чувствовал себя так, словно только что дописал свой лучший роман.