«Если вас собьют над русской территорией, мне отрубят голову за то, что я позволил вам лететь».

Но обещает, что постарается как можно быстрее связаться с полковником фон Беловым и запросит точный текст радиограммы, а также уточнит, где мне садиться, если это вообще нужно делать. В течение нескольких дней ничего не слышно, но 27 апреля около 11 вечера он звонит мне и сообщает, что сумел, наконец, связаться с Берлином. Я должен лететь туда ночью на Не-111 и приземлиться на широкой магистрали, пересекающей Берлин в том месте, где находятся Бранденбургские ворота и стоит монумент Победы. Меня будет сопровождать Нирманн.

Взлететь на «Хейнкеле» ночью — уже штука достаточно сложная, так как наш аэродром не имеет не только огней по периметру, но и вообще никакого освещения. Кроме того, летное поле не слишком велико, и с одной стороны к нему подходят довольно высокие холмы. Чтобы все-таки взлететь, нам пришлось частично осушить топливные баки, так как требовалось уменьшить взлетный вес самолета. Естественно, это сокращает время, которое мы можем находиться в воздухе, что является серьезным осложнением.

Мы взлетаем в час ночи в кромешной темноте. Мы летим над Судетами на северо-северо-запад в район боевых действий. Местность под нами освещают мерцающие огни пожаров, многие города и села объяты пламенем. Сейчас вся Германия в огне. Мы понимаем, что бессильны помешать этому, но лучше об этом не думать. На окраинах Берлина советские прожектора и зенитки перехватывают нас. Ориентироваться в городе почти невозможно, так как он весь затянут густой пеленой дыма. В некоторых местах огонь пылает так яростно, что ослепляет, и разглядеть что-либо на земле просто невозможно. Мне приходится какое-то время смотреть в темноту, чтобы глаза снова начали видеть, но даже после этого я никак не могу найти нужный мне проспект. Одно пожарище за другим, вспышки орудийных выстрелов — кошмарное зрелище. Мой радист установил связь с землей, и нам приказано ждать. Через 15 минут от полковника фон Белова приходит радиограмма, что посадка невозможна, так как дорога находится под сильным артиллерийским обстрелом, а Советы уже захватили Потсдамер-плац. Мне приказано лететь в Рехлин, доложить о прибытии по телефону и ждать дальнейших приказаний.

Мой радист переходит на волну нужной нам станции. Мы летим, постоянно вызывая Рехлин, так как наши баки почти пусты, и мы не можем ждать лишней минуты. Под нами море огня, это означает, что красные прорвались к Берлину и с другой стороны — у Нойрюппина. Поэтому свободным остается лишь узкий коридор, ведущий на запад. На мое требование включить посадочные огни аэродром Рехлина отвечает отказом. Они боятся, что немедленно навлекут на себя атаку вражеских самолетов. Я читаю им открытым текстом свой приказ садиться у них, добавив несколько не слишком вежливых замечаний. Постепенно мы начинаем чувствовать себя неуютно, так как бензин может кончиться в любой момент. Внезапно слева от нас вспыхивают тусклые огоньки, обозначая контур посадочной полосы. Мы садимся. Но где мы? В Виттстоке, в 20 километрах от Рехлина. Виттсток слышал по радио нашу беседу с Рехлином и рискнул включить свои огни. Через час, около 3 ночи, я прибываю в Рехлин, где в штабе имеется УКВ-станция. С ее помощью мне удается связаться с Берлином. Полковник фон Белов говорит, что мне уже не нужно пробиваться в Берлин, так как фельдмаршал Риттер фон Грайм успел связаться по радио со ставкой и принял на себя мои обязанности. Более того, по словам фон Белова, сейчас в Берлине приземлиться невозможно. Я отвечаю:

«Я полагаю, что смогу утром сесть на «Штуке» на этой магистрали. Я полагаю, что на пикировщике это все еще возможно. Кроме того, мне кажется исключительно важным вывезти фюрера из этого слишком опасного места, чтобы он не потерял контроля над общей ситуацией».

Фон Белов просит меня не вешать трубку, пока он кое-что уточнит. Потом он возвращается к телефону и говорит:

«Фюрер принял решение. Он твердо решил удерживать Берлин, а потому не может покинуть столицу в критический момент. Он утверждает, что если он покинет город, солдаты, которые сражаются здесь, решат, что Берлин обречен и всякое сопротивление бесполезно. Поэтому фюрер намерен остаться в городе. Вам не следует пытаться пробиться в город. Вместо этого возвращайтесь в Судетскую область и с помощью своих самолетов организуйте поддержку армии фельдмаршала Шернера, которому приказано нанести удар в направлении на Берлин».

Я спрашиваю фон Белова, что он думает о положении, так как он разговаривает со мной совершенно спокойно, не проявляя волнения.

«Наше положение не слишком хорошее, но наступление генерала Венка или Шернера еще может спасти Берлин».

Меня восхищает его спокойствие. Но для меня все окончательно ясно, и я возвращаюсь в свою часть, чтобы продолжать операции.

* * *

Ужасное сообщение о том, что глава государства и верховный главнокомандующий всеми вооруженными силами Рейха мертв, оказывает на солдат ошеломляющий эффект. Однако красные орды опустошают нашу страну, и потому мы должны сражаться дальше. Мы сложим оружие, лишь когда это прикажет наше командование. Это наша обязанность согласно военной присяге, наш долг перед лицом ужасной судьбы, которая угрожает всем нам, если мы согласимся на безоговорочную капитуляцию, как того требует противник. Это наш долг, на который обрекло нас провидение, разместив Германию в самом сердце Европы, долг, который мы исполняли веками: служить бастионом цивилизации против дикого Востока. Понимает Европа ту роль, которую судьба возложила на нас, или нет; относится она к нам с безразличием или враждебностью — все это ничуть не умаляет наш долг перед ней. Мы убеждены, что сможем гордо смотреть людям в глаза, когда будет написана история нашего континента, и в особенности — тех тяжелых времен, которые ждут нас впереди.

* * *

Западный и Восточный фронты сходятся все ближе, и нам все труднее проводить операции. Можно лишь восхищаться дисциплиной моих подчиненных, она остается столь же прочной, как и в первый день войны. Я горжусь ими. Самым тяжелым наказанием для моих офицеров всегда был запрет на вылет вместе с остальными на боевое задание. Я продолжаю испытывать проблемы со своей культей. Механики сконструировали мне хитроумное приспособление, похожее на испанский сапог, с которым я и летаю. Оно прикрепляется ниже колена, и когда мне нужно нажать правую педаль, я давлю на него. Нижняя часть культи, которая едва затянулась, натирается так, что образуется язва. Рана открывается вновь, и начинается сильное кровотечение. В воздушном бою, особенно когда мне нужно заложить крутой вираж вправо, рана мешает мне. Иногда после вылета механику приходится вытирать кровь, которой забрызгана вся кабина.

В начале мая мне в очередной раз везет. Я отправляюсь на встречу с фельдмаршалом Шернером, но по дороге хочу заглянуть в штаб воздушного командования, который расположен в замке Германштадтль, примерно в 80 километрах от нас. Я вылетаю туда на Физелер «Шторхе» и при подлете обнаруживаю, что замок окружен высокими деревьями. Посреди этого парка я и намерен садиться. Позади меня в кабине находится мой верный Фридолин. Посадка проходит благополучно. После недолгой остановки мы забираем кое-какие карты и снова взлетаем, пытаясь перескочить через высокие деревья. «Шторх» медленно набирает высоту. Чтобы облегчить взлет, я выпускаю закрылки прямо перед стеной деревьев, но в результате меня бросает вниз. Я тяну ручку на себя, но скорость слишком мала. Пытаться работать ручкой бесполезно, самолет клюет носом. Я слышу какой-то треск и лязг. Я окончательно разбил культю, если только не случилось что-то похуже. Затем все стихает. Я снова на земле? Нет, я сижу в кабине, и Фридолин тоже здесь. Мы застряли в развилке ветвей на верхушке огромного дерева и весело качаемся назад и вперед. Все дерево ходит вместе с нами, наверное наш удар был слишком силен. Я боюсь, что «Шторх» сыграет с нами дурную шутку и рухнет на землю колесами вверх. Фридолин передвигается вперед и спрашивает: