НоНастя была другой. Онанепросто «небоялась», нет; извечера ввечер она понукала коня вгустой мрак, туда, гденезагорелсябы даже самый яркий факел. Иглаза унее были какупризрачного пса, чтолает трижды, преждечем…

–Аты сама живая?

Я всмотрелась внее– какне всматривалась раньше. Мозоли ипочва подкороткими ногтями; намайке пятна машинного масла. Иногда она терла глаза, припухшие отусталости. Наее месте яоскорбиласьбы: жизнь бурлила вней, терпкая, неразбавленная. Ивсеже она ответила, словно смертью ее укоряли постоянно:

–Да, живая. Тыуже видела кого-то, ктонет?

Уже. Будто это случилосьбы рано илипоздно.

Я упрекнулабы ее вомножестве вещей; мне ненужны загадки илипрошлое– ненужна изба на«пограничье». Ноизнеможение рвотным спазмом сворачивалось втрахее. Вее объяснениях яне нуждалась тоже– только чтобы гниль вомне лопнула, вылилась иее можно былобы химией отдраить ссобственной изнанки.

Поэтому рассказала. Омаленьком цифровом фотоаппарате, чтобабушка вертела вподрагивающих пальцах; омужчине наснимке, чьетело давно покоилось вземле. Описала Насте его жуткое, разлагающееся лицо– улыбалсяли он илискалился, презиралли женщину, наведшую нанего объектив, илинадеялся нанее?– ипочувствовала, будто что-то вырастает заспиной, сотканное изсеверной прохлады. Онослушало, нояне оборачивалась– иговорила, судорожно, вперемешку, отом, чтопротивоестественное было здесь всегда, ионо отравляло нас, ияне принимала, отказывалась принимать, отчего бабушка неостанется вгороде, втой цветочной кухне, гдебутерброды ссыром иколбасой совсем каквдетстве, азимой ненужно сражаться сразваливающейся печкой, чтобы согреться. Отом, какбабушка всегда отличалась странностями, икак что-то вечно тянуло ее куда-то, иона волокла меня засобой, какбы яни рыдала: всарай безэлектричества, гдетени присасывались, будто пиявки, ноне оставляли нисиняков, ниукусов– абабушка улыбалась: «Онибезвредные, милая». Онаокуривала темные углы полынью, иони утихали, нолишь навремя– азатем она перестала сушить ижечь полынь. Отом, какребенком согласилась пойти сней зачерникой, ина мшистом, пружинящем болоте нас окружили люди-нéлюди влохмотьях; наблюдали занами втишине, закладывающей уши, иветер трепал их волосы, новетра небыло, абабушка молча обирала кусты, хотя ятрясла ее заплечи, отчаянно просясь домой, домой, домой. Онаневиделаих, аязапретила себе видеть; приказала: тебе было восемь, Лера, никак нестарше– малоли какими фантазиями дети развлекаются ввосемь лет. Богатое воображение. Наследственная меланхолия. Неделай измухи слона.

Апотом бабушка получила доказательство– испрятала его, чтобы никто нелишил ее того, чтораньше узреть немогла. Камера, третье око, шестое чувство; разве это– неистина, которая должна быть сокрыта? Дабылюди, живые, пусть ичуть сумасшедшие, непожирали самих себя.

Настя неперебивала: терпеливо оглаживала тыльную сторону моей ладони, илишь благодаря ей яне откинулась назад, будто вприступе, неотдалась немоте, той, чтопережимает язык. Онанежалела– нименя, нибабушку. Нинеловкого сострадания, нидежурных фраз, которые никто незнает, какпроизносить.

Быть может, потому, чтопересекала лес, онаимолчала столь правильно. Илишь когда яостановилась, осознав, чтовсвоих откровениях едва дышала, мягко подтолкнула: вставай. Яподчинилась. Закружилась голова, ноНастя подхватила, словно жеребенка, впервые поднявшегося наноги, иповела через луг. Скаждым шагом пелена рассеивалась, однако разбитость еще ввинчивалась вмышцы исуставы.

–Япокажу тебе кое-что.

Иона подвела меня крыжему коню. Едвамы приблизились, тотвскинулся слюбопытством, чуть всхрапнув. Вчера яне придала значения тому, насколько он грациозен ивысок, каксияет его шерсть. Расчесанным, вкосичках, хвостом он отмахивался отназойливых насекомых. Настя обняла его заморду, шепнув что-то, ион ласково боднулся, выклянчивая ласку. Тогда она ипоманила меня ксебе– кним.

Конь взглянул будтобы слукавством ивдруг прижался комне, какмоглабы собака.

–Шельмец,– фыркнула Настя.– Понабрался уовчарки, онавечно жмется кногам.– Иположила мою руку навздымающийся лошадиный бок.– Слушай.

Я сделала, чтовелено.

Конь был горячим. Самвоздух вокруг него вибрировал, ноне беспокойно– дремотно, словно надпляжным песком влетний полдень. Дажекогда он стоял, что-то внем непременно двигалось, пульсировало подмоей ладонью. Приникнув кмогучей шее, япокляласьбы, чтоуслышала ток крови повенам, ровный шум, похожий наморе, иудары сердца, мощные, словно колокол. Подумала– как-то отсутствующе: квинтэссенция жизни; оседлав его, можно обогнать иветер… Неэтоли заставляло Настю мчаться сквозь валежники, сквозь мглу ичужой страх, пронизавший каждый лист, питающий корни, будто кровью?

Остро– ипряно, лихорадочно– захотелось свободы. Вскочить наспину жеребца. Какона, безседла, безсбруи, чтобы он нес туда незнаю куда, затридевятое царство, накисельные берега. Моиволосы развевалисьбы тоже, нопотоками теплыми, южными, сэхом кричащих чаек…

Пальцы Насти скользнули прочь.

–Хватит бояться. Никчему сдаваться перед тем, чтонельзя победить. Встреться сним лицом клицу, прими его. Азатем уходи, дотех пор, пока вы невстретитесь снова, впоследний раз. Тытакаяже, какон.– Онапотрепала коня похолке.– Сильная. Тыдаже сквозь лес можешь пройти.

–Стобой?

–Нет. Нокогда окажешься поту сторону, найди меня. Выпьем стобойчаю.

Кизбе Настя меня непровожала– нужно было проверить, чтовконюшнях все впорядке перед тем, какзапереть их наночь,– ияотправилась одна; ненапрямую, нообогнув деревню целиком. Менямутило, словно после дозы жаропонижающих; кофта промокла насквозь. Нопрогулка ненавредила, только сняла сочертаний мира болезненную четкость. Тропа изистоптанной пыли вилась мимо магазинов, советских недостроек, гаражей, вдоль библиотеки свыбитыми окнами. Сумерки плавно растекались надпыхтящими трубами затопленных бань; местные стянулись ксытным ужинам ишуршащим телевизорам, иэлектрический свет из-за ставен окутывал дворы таинственной прозрачностью. Когда яоткрыла свою калитку, солнце совсем истаяло ипастельно-оранжевые пятна финальными аккордами догорали напепелище дома напротив, словно очередной пожар.

Внутрь заходить нестала. Селанастул накрыльце, щелкнула зажигалкой, закурила. Привычно, отточенно. Сверчки застрекотали, каквпрошлый вечер икак втысячу вечеров дотого. Пахло осиновыми дровами ипредвестием ливня; яперекатывала дым ворту, нониже, втеле, ощущала себя жидкой, плещущейся, словно озеро, куда метнули камень. Миростывал, асним ия. Из-под входной двери, изкомнат, сквозило могильным ознобом; яобняла собственные колени, чтобы было уютнее.

Накрючке подкозырьком висела поношенная рабочая куртка– вней бабушка копалась вкартофельном поле впасмурную погоду. Ееяинадела– наслучай, если усну игрянет дождь. Вткань еще впитывалась влажность земли, спрей отколорадских жуков ичто-то еще, липово-сладкое. Откинувшись наспинку, зарылась внее и,засовывая руки вкарманы, нащупала что-то– небольшое, гладкое.