– Вот сволочи, – едва слышно шепчет сидящий слева от Германа Никольский. – Похоже, фрицы кого-то из местных жителей послали вперёд себя, а сами сидят, выжидают. Ловля на живца, вот как это называется.

Человек в темноте шумно поднимается на ноги и, исторгнув тягостный стон, продолжает путь:

– Хлюп, хлюп, хлюп!

– Музыка шагов, – справа от Германа произносит Фитисов. – Её ритм прямо пронзает мне душу… Товарищ профессор, а шо, если я смотаюсь и захвачу этого языка? Хоть будем знать, шо творится вокруг. Та вы не беспокойтесь, я тихонечко, точно попадая в такт – гады услышат шаги токо одного…

Герман хватает пальцами плечо одессита:

– Давай!

Фитиль буквально растворяется в темноте. Более того, он растворился в окружающих звуках.

– Хлюп, хлюп, хлюп, – слух действительно различает шаги только одного.

Вдруг человек резко останавливается, сдавленно вскрикивает… и снова идёт. Ближе! Ближе! Вот он уже внутри домика, да притом не один!

– Уф! – сказал Фитиль, сбрасывая с плеч тяжёлую ношу. – Боялся, шо мои хлопцы в соседнем домике сдуру начнут стрелять…

Ноша издала слабый стон. Никольский нащупал в темноте добытого Фитисовым языка, и грубо его затормошил.

– Мы подразделение Красной Армии, – сказал особист недобро. – Отвечай, где немцы, сколько их и какое имеют вооружение.

– Люди! – всхлипнул невидимый незнакомец. – Боже! Какое счастье, живые люди! Русские!

– Тише ты, – прошипел Никольский. – Быстро отвечай на вопросы, я не люблю повторять.

– Я никого и ничего не видел, – послушно перешёл на шёпот допрашиваемый. – Мой проводник погиб, взорвался, и я думал, это конец… Блуждал в темноте, не зная, где нахожусь… И сейчас не знаю… Боже!

– А ты кто такой будешь, парень? Немножко нерусский, судя по говору? – вмешался Фитисов.

– Я американец, но прихожусь внуком великому русскому писателю Льву Толстому… Сам я – тоже Толстой…

– И тоже писатель? – ядовито поинтересовался Никольский.

– Да, писатель! Мне товарищ Хрущев разрешил сюда приехать…

– Тьфу, ты! – плюнул в сердцах Динэр Кузьмич. – Очередной псих. Тут, похоже, одни психи в темноте гуляют. Никакой это не циклотрон, это доисторический сумасшедший дом!

– Я и сам – малахольный, – сокрушённо молвил Фитисов. – Зря сходил за языком. Только страху натерпелся – свои чуть не подстрелили.

– Погодите-ка, кажется, он не сумасшедший, – возразил Крыжановский. Подняв «писателя» с пола, он почувствовал, что тот сильно дрожит – будто в припадке.

– Вы точно не видели немцев? – спросил Герман мягко.

– Я никого не видел с тех самых пор, как там всё взорвалось… Не видел, и не слышал… Только проклятые капли…

– Сейчас я зажгу фонарь, но если окажется, что вы врёте и привели за собой врагов, вы умрёте! – не меняя тона, продолжил Крыжановский.

Луч света подтвердил мелькнувшую догадку – добычей Фитиля стал никто иной, как старый знакомый по Тибету – подполковник армии США Илья Андреевич Толстой. Об этом Герман известил своих товарищей.

– Лыжник! – вскричал американец, заливаясь слезами.

Долго плакать, однако, ему не позволили – уж очень много вопросов породила столь невероятная встреча. Вначале Толстой начал рассказывать про журналистику и писательство, неоднократно при этом апеллируя к имени товарища Хрущёва. Его слушали, не перебивая, до тех пор, пока не прозвучала фамилия Кулебяко, коего рассказчик представил своим помощником и проводником. Первым не выдержал Никольский. Будучи, как известно, человеком бесцеремонным, Динэр Кузьмич особо не раздумывал, а встряхнул именитого гостя и прорычал:

– Что ты несёшь! Думаешь, у нас есть время выслушивать твою агентурную легенду? Колись, падла, у меня на допросах не такие кололись! Матёрые агенты Абвера биографиями делились. И не только своими, но и всех предков до седьмого колена!

– Плохой из вас писатель, Илья Андреевич, – подтвердил мнение особиста Герман. – Вашим сочинениям никто не верит. Но это не главное. Хуже всего то, что у нас действительно нет времени. Поэтому мы не станем с вами возиться, а накрепко свяжем и оставим здесь. Сами же пойдём дальше.

– Пожалуйста, – взмолился Толстой. – Не нужно!

– Говорите правду, – посоветовал Герман. – Это не даст гарантий, что вы останетесь в живых, но шанс даст.

– Кажись, насчёт немцев этот гастролёр не соврал, их тут нету, – доложил Фитисов, который во время разговора весьма напряжённо глядел в окно.

– Я всё расскажу, – обмяк Толстой. – Будь оно проклято!

И он начал говорить. На этот раз правду. Когда из потока повествования всплыла фигура мистера Дауни, Герман удивлённо переспросил, не о Питере ли Дауни, чайном плантаторе, идёт речь. Рассказчик подтвердил догадку, и в свою очередь поинтересовался: откуда Лыжнику известно имя достойного джентльмена?

– Ну, как же, – пожал плечами Крыжановский – Я до сих пор помню вкус того чая, которым меня однажды угостил Питер.

– Сволочь! Какая же сволочь этот Питер, – застонал Толстой. – Он знал вас в лицо, но скрыл это, чтобы сюда оправили меня, а не его. Все мои беды из-за Дауни!

– Хватит! – перебил Никольский. – Говорите по существу.

Из дальнейшего рассказа несостоявшегося писателя следовало, что в пути ему и Кулебяко всё время сопутствовала удача. Вдвоём они без особых сложностей пересекли линию фронта, поскольку немцы либо все лежали перебитые, среди груды листовок, либо были заняты боем с каким-то напавшим на них с тыла врагом.

– Наши грузины? – предположил Фитисов.

Никольский высказался о другом:

– Я же говорил, что Кулебяко – враг, а вы, товарищ профессор, ему жизнь спасли… Везучий, однако, гад!

Везение не оставило Кулебяко с примкнувшим к нему Толстым на всём пути следования до эсесовского лагеря, а равно и в нём самом (по известным причинам, там не оказалось ни одной живой души). Лишь лимонка старшего краснофлотца Вани Нестерова поставила крест на преисполненной благоприятными совпадениями и счастливыми случайностями жизни матёрого троцкиста и английского шпиона Кулебяко. Взрывом его разорвало на куски, а Толстого лишь оглушило и оцарапало руку. Очнулся американец в полной темноте: фонари погибли, но, кроме того, упомянутый взрыв вызвал обвал, который наглухо запечатал пробитый немцами проход.

27 сентября 1942 года. Левобережное Цымлянское городище.