– Откуда?

– А вот отсюда, – сказал он. – Гляди.

И еще одна летавшая под потолком муха упала на пол. Это выглядело занятно – мухи падали не вертикально, а по параболе, продолжая движение, и походили на микроскопических камикадзе, пикирующих с высоты на врага.

– Кончай быковать, – сказала я. – Какое отношение одно имеет к другому?

– То есть?

– Ну, допустим, валишь ты этих мух. Допустим, ты Пиздец и Гарм. Но почему ты вдруг решил что вдобавок ко всему ты еще и сверхоборотень?

– А кто же тогда сверхоборотень, если не я?

– Я тебе уже говорила, – сказала я. – Сверхоборотень – это метафора. Называть какое-то отдельное существо сверхоборотнем – значит опускаться на очень примитивный уровень.

– Вот на этом примитивном уровне я им и буду, – сказал он примирительно. – Тебе что, жалко, рыжая?

– Нет, так у нас не пойдет. Давай-ка разберемся с этим вопросом.

Он вздохнул.

– Ну давай.

– Вот представь себе, куплю я на Арбате мундир и начну ходить в нем по городу, представляясь генералом ФСБ. Ты мне скажешь, что я не генерал. А я тебя попрошу – ну давай я побуду генералом, что тебе, жалко?

– Это совсем другое дело. Генерал – звание, которое дает определенная структура.

– Вот. О чем я и говорю. Теперь подумай, откуда ты узнал про сверхоборотня. Ведь не от Михалыча услышал, верно?

– Верно.

– Есть, наверно, некая система взглядов, откуда пришло это слово. Сверхоборотень – точно такое же звание, как генерал. Только дает его традиция. И ты к этой традиции имеешь такое же отношение, как я к твоей конторе. Понял, серый?

– А ты, рыжая, конечно, имеешь к этой традиции отношение, да?

– Не просто имею, – сказала я. – Я держатель традиции. Держатель линии, как это правильно называют.

– Какой еще линии?

– Линии передачи.

– То есть ты и тут в полном авторитете? – спросил он. – А не широко ты пальцы раскинула, а? Сможешь столько сразу удержать?

– Не путай мистическую традицию с казино «Шангри-Ла». Держатели линии называются так не потому, что они ее держат, а потому, что они за нее держатся.

Похоже, мой ответ его озадачил.

– А что это такое – линия передачи? – спросил он. – Что по ней передается?

– Ничего.

– Как?

– Так. Ничего. Я столько раз тебе объясняла, что скоро этот чайник поймет.

– А за что же тогда они держатся, эти держатели линии?

– В линии передачи нет ничего, за что можно было бы держаться.

– Я не понимаю.

– Понимать там тоже нечего. Видеть это и означает держаться за линию.

– Хорошо, – сказал он, – а скажи мне тогда вот что, по-простому. Кто-нибудь в мире имеет формальное право называться сверхоборотнем по этой традиции? Пускай даже на самом примитивном уровне?

– Имеет, – сказала я.

– И кто же это?

Я скромно потупила глаза.

– Кто? – повторил он вопрос.

– Я знаю, что это будет ударом по твоему самолюбию, – сказала я. – Но мы ведь условились говорить друг другу только правду…

– Опять ты?

Я кивнула. Он тихо выругался.

– И от кого идет эта линия передачи?

– Потом как-нибудь расскажу.

– Нет, давай прямо сейчас. Чтоб выдумать не успела.

Ну что ж, подумала я, правды не скрыть. Когда-нибудь он все равно ее узнает.

– Хорошо. Тогда слушай и не перебивай. Однажды вечером, примерно тысячу двести лет тому назад, в стране, которую сейчас называют Китай, я ехала в своем паланкине из одного города в другой. Что это были за города и зачем я путешествовала, сейчас совершенно не важно. Важно, что в тот вечер мы остановились возле ворот монастыря на Желтой Горе…

*

Случались иногда в древнем Китае туманные тихие вечера, когда мир словно открывал свое детское лицо, показывая, каким он был в самом начале. Все вокруг – дома, заборы, деревья, заросли бамбука, шесты с горящими на них лампами – менялось самым чудесным образом, и начинало казаться, что ты сама только что вырезала все это из цветной бумаги и аккуратно разложила вокруг, а потом притворилась, будто перед тобой и впрямь большой-большой мир с живущими в нем людьми, по которому ты сейчас пойдешь на прогулку… Как раз в такой вечер двенадцать веков тому назад я сидела в паланкине возле ворот монастыря на Желтой Горе. Мир вокруг был прекрасен, и я то ли радовалась, глядя в окошко, то ли грустила, но в глазах у меня стояли слезы.

Так сильно на меня подействовала музыка. Неподалеку уже долгое время пела флейта – о том самом, что было у меня на сердце. Что когда-то в детстве мы жили в огромном доме и играли в волшебные игры. А потом так заигрались, что сами поверили в свои выдумки – пошли понарошку гулять среди кукол и заблудились, и теперь никакая сила не вернет нас домой, если мы сами не вспомним, что просто играем. А вспомнить про это почти невозможно, такой завораживающей и страшной оказалась игра…

Не знаю, может ли музыка быть «о чем-то» или нет – это очень древний спор. Первый разговор на эту тему, который я помню, произошел при Цинь Шихуане. А через много веков, когда я приехала в Ясную Поляну под видом нигилистической курсистки, Лев Николаевич Толстой весь ужин издевался над этой идеей, особенно налегая на Бетховена – мол, почему лунная соната? В общем, не стану утверждать, что звуки флейты содержали именно такой смысл. Или что смысл вообще в них присутствовал. Но я поняла, что мне прямо сейчас надо поговорить с играющим.

Конечно, если рассуждать здраво, мне вообще не следовало выходить из паланкина. Когда рядом красиво играет флейта, лучше просто слушать ее звук, а не искать общества флейтиста. Если заговорить с ним, музыка на этом точно кончится. А вот скажет ли он что-нибудь интересное, неизвестно. Но все сильны задним умом. Особенно мы, лисы – в силу своей анатомии.

Вокруг был туман; народ сидел по домам, и особой опасности для себя я не ожидала. Выскочив из паланкина, я направилась к источнику звука, иногда останавливаясь и буквально поджимая хвост от удивительной, ни с чем не сравнимой красоты вечера. После восемнадцатого века таких уже не бывает – говорят, изменился химический состав воздуха. А может, и что посерьезней.

Монастырь состоял из множества построек, которые теснились возле главных ворот, огромных, красивых и очень дорогих. Забора при воротах не было. Ученые монахи объясняли, что это аллегорически выражает доктрину секты: ворота символизируют путь, который ведет туда, откуда начинается, а начинается он в любой точке. Врата не есть врата, полная открытость и лучезарный простор во все стороны, даже иероглифы помню. Но я предполагала, что на забор просто не хватило денег. Я думаю, пожертвуй им кто на забор, и в доктрине произошли бы изменения.