Вчера я вернулась около десяти вечера. Ходила на заседание Исторического общества, вернее, общество только собирались учредить на этой встрече. Явились пятеро, причем двое опирались на тросточки. Отворив кухонную дверь, я увидела миссис Б., показавшуюся в проеме дальнего коридора, ведущего из отцовского кабинета в уборную и в переднюю половину дома. Миссис Б. несла в руках прикрытый салфеткой таз. Она направлялась в уборную и могла совершенно спокойно пройти мимо кухни, когда я вошла. Я едва ли обратила бы на нее внимание. Однако она замерла как вкопанная, озираясь в мою сторону с переполошной гримасой на лице.

Ай! Попалась!

И прожогом ринулась к туалету.

Ну и ну! Удивление, тревога, бегство. Даже то, как она прятала таз, чтобы я не могла его не заметить. Во всем был умысел.

До меня доносился рокот отцовского голоса, отец в кабинете разговаривал с кем-то. Да я и раньше увидела свет в смотровой и припаркованную машину пациентки. Никто больше не ходит пешком.

Я сняла пальто и пошла наверх. Казалось, все мои мысли сосредоточены на том, чтобы ни за что не оправдать ожиданий миссис Б. Ни вопросов, ни страшных открытий. Никаких ей «а что это там у вас в тазу, миссис Б.?» или «а чем это вы там с моим папой занимались?». (Не помню, чтобы я когда-нибудь говорила о нем «мой папа».) Я тотчас же принялась рыться в одной из коробок с книгами, которые по сию пору так и стояли нераспакованные. Я искала дневники Анны Джеймсон[56] — пообещала дать почитать единственному мужчине моложе семидесяти, который присутствовал на заседании. Он был фотографом и кое-что знал из истории Верхней Канады. Хотел стать учителем истории, но ему помешало заикание. Он рассказывал мне все это, пока мы битых полчаса стояли на тротуаре, вместо того чтобы сделать более решительный шаг и пойти выпить кофе. Пожелав мне доброй ночи, он сказал, что хотел бы пригласить меня на кофе, но должен спешить домой и сменить жену, потому что у ребенка колики.

Я распаковала все коробки с книгами, до последней, до изнеможения своего. Я будто разглядывала реликвии ушедших веков. Я перелистывала их, пока пациентка не ушла, пока отец не отвез миссис Б. домой, потом он поднялся наверх, принял душ и лег. А я все читала и перечитывала то одно, то другое, пока меня чуть не сморило прямо на полу.

А сегодня за ланчем отец наконец изрек:

— Да и вообще, кому нынче интересны турки? Древняя история.

И мне пришлось сказать:

— Я знаю, что здесь происходит.

Он вскинул голову и фыркнул. Вот ей-богу, фыркнул, как старый конь.

— Да? Ты знаешь? И что же, по-твоему, ты знаешь?

— Я тебя не осуждаю. И я не против.

— Неужели?

— Я поддерживаю аборты, — сказала я, — и уверена, что они должны быть легализованы.

— Я прошу тебя впредь не произносить это слово в этом доме, — сказал отец.

— Почему?

— Потому что в этом доме только я имею право произносить это слово.

— Ты не понимаешь, я же…

— Я понимаю, что у тебя слишком длинный язык. Длинный язык и короткий ум. Избыток образования и недостаток обыкновенного соображения.

Я все еще не унималась.

— Люди должны знать, — сказала я.

— Даже так? Должны? Есть разница между знанием и тем, чтобы почем зря трепать языком. Заруби это себе на носу раз и навсегда.

Весь остаток дня мы не разговаривали. Я приготовила на обед обычное жаркое, и мы съели его в глубоком молчании. Мне кажется, отца это совсем не тяготит. Да и меня тоже, во всяком случае до тех пор, пока все вот так, по-дурацки, так оскорбительно, пока я злюсь, но не могу же я злиться вечно, и даже могла бы извиниться. (Тебя этим точно не удивишь.) Это было так очевидно, когда я уходила.

Тот молодой человек прошлым вечером рассказал мне, что когда он расслабляется, то почти перестает заикаться. «Вот как во время разговора с вами», — говорит. Наверное, я могла бы заставить его в меня влюбиться, ну, до определенной степени. Просто развлечения ради. Вот такая жизнь была бы мне здесь уготована.

Милый Р., я пока не уехала, мой «мини» не на ходу. Сдала машинку в капитальный ремонт. И погода тоже испортилась, ветер разъярился совсем по-осеннему, зачерпывает озеро и плещет на пляж.

Он застал миссис Барри одну у нее на парадном крыльце — ветер, разумеется, что же еще — и сбил с ног, она упала на дорожку и сломала локоть. Это был левый локоть, и она уверяла, что может работать одной правой рукой, но отец возразил, что перелом у нее сложный и он хочет, чтобы она месяцок отдохнула. Он спросил, не могу ли я перенести свой отъезд. Вот слово в слово: «перенести свой отъезд». Не спросил даже, куда я планирую поехать, он просто знает про машину.

Я и сама не знаю, куда мне ехать.

Хорошо, сказала я, останусь, пока могу быть полезна. Так что мы снова вроде как разговариваем. Вполне сносно, кстати. Я просто пытаюсь выполнять ту работу по дому, которая лежала на миссис Б. Ни попыток перестановки, ни дискуссий о ремонте. (Хоть крышу починили — когда появился родственник миссис Б., я была удивлена и признательна.) Чтобы дверца духовки не открывалась, я подпираю ее, как миссис Б.: кладу на стул стопку толстых медицинских учебников и придвигаю вплотную к плите. Готовлю мясо и овощи по ее рецептам и даже не думаю о том, чтобы принести в дом авокадо, или банку артишоков, или головку чеснока, хотя все это я вижу в продаже на полках супермаркета. Я заливаю кипятком растворимый кофе из банки. Попробовала сама пить его, чтобы проверить, смогу ли я привыкнуть, и, конечно, смогла. Я мою кабинет в конце каждого дня и отправляю белье в прачечную. Доставщик белья благоволит ко мне, потому что я никогда к нему не придираюсь.

Мне позволено отвечать на звонки, но если какая-то женщина спрашивает моего отца и не желает вдаваться в подробности, я должна записать ее номер и сказать, что доктор перезвонит. Что я и делаю, и иногда женщина просто вешает трубку. Когда я сообщаю об этом отцу, он говорит: «Скорее всего, она перезвонит снова».

Теперь совсем немного таких пациенток — тех, кого он называет «особыми». Не знаю, наверное, одна в месяц. В основном он имеет дело с болью в горле, колитами, нарывами в ушах и так далее. Перебои в сердце, камни в почках, повышенная кислотность в желудке.

Р., сегодня он постучался ко мне. Постучался, хотя я никогда не запираю двери. Я читала. Он поинтересовался — не просительным тоном, конечно, но должна заметить, довольно уважительно, — не могу ли я помочь ему в кабинете. Первая особая с тех пор, как нет миссис Б.

Я спросила, что от меня требуется.

— Просто подержать ее немного, — ответил отец. — Она молода и еще не привыкла к этому. Хорошенько обработай руки, возьми бутылку мыла в туалете внизу.