– Да, я все время мысленно общаюсь со звездами по ночам. Посылаю им сигналы, только отсюда их не достать.

– Зачем тебе звезды? Они же тупые, у них кроме яркости ничего не осталось.

– А я бы хотела к ним поближе. Только конкурс, говорят, сложный. По подиуму надо пройтись. Сколько ни пробовала, все на бег перехожу.

– У тебя фигура хорошая, должны взять.

– Там творческие нужны. Которые умеют создавать атмосферу. Там же ее нет.

– Не смеши. Знаю я эти кастинги. Твой-то как, отпустит тебя в космос?

– Ты про Бобика? Прогнала я его, свободная теперь сука. Как он меня достал! Ни денег, ни внимания, собачились постоянно.

– Вот как? А кем он работал?

– В метро стоял с одним хмырем. Точка у них там, частное предприятие «Пятая нога». Может, видел, они с табличками и с ведрами в зубах на жалость давят.

– Вроде денежное место – метро. Но там тоже конкуренция, каждый со своим отверстием для денег.

– Да, если бы не поезда… Он как поезд увидит, так и срывается. Издержки воспитания, у него же родители всю жизнь на цепи просидели. Уволили как профнепригодного.

– Тяжело расходились?

– Я до сих пор не знаю, что со мной происходит в этой жизни, я не нахожу себе места.

– Да, место – это важно. Говорил тебе – ищи мужика с квартирой. Так ты теперь одна живешь?

– С сыном.

– Не скучно?

– Некогда, щенок весь в папашу, тоже все на приключения тянет. Связался с каким-то ультраправым движением, вот и митингуют у НИИ им. Павлова за свободу условных рефлексов. Боюсь я, как бы его туда не забрали. Может, ты с ним поговоришь, Шарик?

– Посмотрим. Посмотрим что-нибудь вечером?

– Вечером у меня курсы. Я же на английский записалась.

– Зачем тебе английский?

– С инопланетянами общаться.

– Думаешь, они знают этот масонский язык? Лучше научись показывать зубы, сейчас это важнее. Фрейда читала?

– Нет, а кто это?

– Был такой ученый, типа Павлова. Только второй был практиком и все больше с собачками, а этот – теоретик и с людьми. Так вот он до того сублимировал человеческое бытие, что свел его к трем желаниям: секс, еда и сон.

– Умный ты, Шарик, трудно с тобой.

– С умными – трудно, с глупыми – скучно. С кем же ты хочешь быть, женщина?

– С Фрейдом, наверное, хотела бы. Вон как он все упростил: еда, секс, сон – вот оно, счастье, зачем его усложнять.

– Секса у нас уже не будет, потому что мы теперь друзья, еды нет. Поспим? – логически заключил Шарик.

* * *

Солнцем выбило окна, орали как сумасшедшие птицы. Я на кухне, в руках у меня бутерброд: жую то, что еще беспокоит, проглатываю то, что уже случилось. Входит кот, неразговорчивый, мартовский. Ему не до смеха: кошек нет, мыши оптические, только еда мышиного цвета, а хотелось, возможно, в горошек или хотя бы в клетку. Мы молча завтракаем, аромат одиночества.

– Чего ты такой недовольный? Может, соли в еде не хватает?

– Не соли. Жертвы вот чего не хватает в жизни, если ты хищник. А я в душе своей хищник, – начал вылизывать шерсть на груди.

– А я, по-твоему, жертва?

– Да, тебе не хватает хищницы. Так всегда – разведешься, а потом скучаешь, места себе не находишь.

– Ты-то откуда узнал, что я скучаю? – посмотрел я испытующе на кота.

– Ты с утра наступил мне на хвост.

– Что же ты молчал?

– Из чувства такта.

– Извини, вышло случайно. Но в целом ты прав.

– А в частном?

– Частная жизнь моя не настолько разнообразна, – доел я свой бутерброд и посмотрел на кота.

Он кинул мне в ответ два своих изумруда.

– Хочешь поговорить? Валяй! – Ловким прыжком кот забрался мне на колени.

– Том, ты когда-нибудь убивал?

– Только мышей, и то заводных, – стащил он со стола кусок сыра.

– А ты?

– Я все время пытаюсь убить время, – посмотрел я на кухонные часы, которые тихо показывали, что идут, но до сих пор еще не ушли.

– За что?

– За то, что уходит.

– Значит, ты ему просто не нравишься. Ты действительно хочешь его прикончить?

– Иногда очень сильно.

– Подумай, потом надо будет оправдываться, объяснять, куда ты дел его труп, заметать следы. Тебе это надо?

– Откуда я знаю. Ладно, зайду с другой стороны: ты боишься смерти? Говорят, что если человек не выполнил миссию, то, зачем он родился, то ему умирать очень страшно.

– Как утро, однако, не задалось, – взял еще сыра кот. – Таким вопросом можно и убить ненароком. Не, я ее не боюсь, если с хозяином жизни нет никакой, то и смерти должно быть нет.

– Тебе здесь плохо живется?

– Я требую трехразовое питание, женщин, два раза в год море… Шутка. В раю, возможно, живется комфортней, но не хотел бы, не думаю, что там есть интересные люди.

– Интересные все в аду.

– Или все еще живы, – лизнул он мою руку.

* * *

У памятника Достоевскому юноша с белыми листочками в руке то сворачивал их и, подняв руку над собой, начинал стучаться в атмосферу, то вновь разворачивал, пытаясь объяснить, зачем пожаловал, – сразу было видно, что весенний белый букетик собран из собственных стихов:

После такого классику ничего не оставалось, как закрыться и уйти в себя; он закинул одну ногу на другую и задумчиво склонил тяжелую мраморную голову. Он смотрел на гвоздики, что лежали на его коленях. «Студент, бери цветы и уходи, а то сделаю персонажем». Посмотрев на Достоевского, я снова вспомнил старуху с ее комнатой.